— Задушен? — Дэйвидсон нагнулся вперед и вцепился пальцами в стол. Выражение его лица, как заметил Аллейн, претерпело едва уловимые изменения — так случается с теми, кто принимает услышанное на собственный счет. — Боже мой! — воскликнул Дэйвидсон. — Но ведь он же не Дездемона! Почему он не поднял шума? На нем остались следы?
— Нет. Никаких следов насилия.
— Никаких? А кто производил аутопсию?
— Кертис. Он наш эксперт.
— Кертис, Кертис… Ну да, конечно. Но как он объясняет отсутствие насилия? Сердце? С сердцем у него было неважно.
— Откуда вам это известно, сэр Дэниел?
— Дражайший, я тщательным образом осматривал его три недели назад!
— Вы! — воскликнул Аллейн. — Очень интересно. И что же вы обнаружили?
— Ничего утешительного. Явные признаки ожирения. Я прописал ему, как чумы, избегать курения сигар, воздерживаться от общественных функций и отдыхать два часа ежедневно. Я решительно настаивал, чтобы он ни на что не обращал внимания. Тем не менее, мой дорогой мистер Аллейн, состояние его сердца вовсе не таково, чтобы в любой момент ожидать неспровоцированного приступа. Разумеется, борьба могла его спровоцировать, но вы же говорите мне, что следы борьбы отсутствуют.
— Его ударили.
— Ударили? Почему же вы не сказали это сразу? А, это я не дал вам этой возможности. Понимаю. И преспокойно задушили? Как чудовищно и как хитроумно!
— Состояние сердца могло ускорить фатальный итог?
— Я бы сказал, да. Несомненно.
Внезапно Дэйвидсон запустил пальцы в свои живописные волосы.
— Этим отвратительным, непередаваемо отвратительным преступлением я оказался потрясен более, чем даже мог предположить. Мистер Аллейн, я испытывал к лорду Роберту глубочайшее уважение, и его невозможно преувеличить. Он казался комичным, эдаким аристократическим шутником, но с поразительным запасом обаяния. Но разве это исчерпывает его? Он обладал острым умом. В беседе он постигал все, даже невысказанное, и ум его был и тонок и силен. Я — человек из народа. Конечно, я обожаю своих изысканных друзей и понимаю — Christo mio,[23] разве не так? — своих утонченных пациентов! Но в душе мне с ними не свободно. А вот с лордом Робертом мне было свободно. Я раскрывался перед ним, но потом стыда за это я не испытывал.
— Вы не только признаетесь в этом, но и делаете ему большой комплимент, — сказал Аллейн.
— А почему бы и нет? Послушайте! Если бы это был не он, неужели вы полагаете, что я сделал бы что-то подобное? Я бы сидел тихо и приговаривал, что il ne faut pas reveiller le chat qui dort,[24] и уповал бы на то, что никто не вспомнит, что в то утро я стоял в холле Марздон-хаус и следил за тем, что лорд Роберт делает у подножия лестницы. Но раз уж это он, я собрался с духом и сделал благородный жест, обратившись к вам с информацией, которая у вас и без меня имелась. Что ж, Cros Jean en remontre a son cure![25]
— He совсем так, — возразил Аллейн. — Это не une vieille histoire.[26] Вы еще в состоянии блеснуть всеми мыслимыми добродетелями. Я стремлюсь добиться точного представления об этих последних минутах в холле. У нас есть порядок ухода гостей, но вовсе не характер этого ухода. Неужели вы не можете нарисовать нам до деталей точную картину?
— А! — Дэйвидсон насупился. — Тогда вы должны дать мне время, чтобы я выстроил все факты. До деталей точная картина? Сейчас, подождите, — он закрыл глаза, и правой рукой принялся ощупывать резные бока пресс-папье. Эти неторопливые движения пальцев тотчас привлекли внимание Аллейна. Кончики пальцев до того нежно касались холодного нефрита, точно он был не холодным, а теплым и живым. Аллейн подумал: «Он влюблен в принадлежащие ему красивые вещи» — и решил получше изучить этого poseur,[27] называющего себя человеком из народа и оснащающего свою речь французскими и итальянскими словечками, ведущего себя с откровенной театральностью и с театрализованной откровенностью.
Дэйвидсон открыл глаза. Эффект оказался поразительным. Эти глаза были необыкновенными. Светло-серая, до удивления широкая радужная оболочка была окаймлена черной полосой и окружала ярко-черный зрачок. «Держу пари, что этим трюком он воздействует на пациентов, — пришло на ум Аллейну, и он заметил, что Дэйвидсон улыбается. — Черт бы его побрал, он читает мои мысли!» Ему пришлось в ответ также улыбнуться, словно они с Дэйвидсоном потешались над одной и той же забавной тайной.
— Фокс, запишите это, — сказал Аллейн.
— Непременно, сэр, — ответил Фокс.
— Как вы заметили, — начал Дэйвидсон, — у меня есть склонность к театральности. Поэтому позвольте мне разыграть перед вами эту сценку, как если бы мы следили за ней из-за рампы. С хозяином и хозяйкой я попрощался там, где оба лестничных пролета соединяются в одну галерею в стороне от бальной залы. Я спускаюсь по левому лестничному пролету, размышляя о своих преклонных годах и мечтая о постели. По всему холлу там и сям стоят группки людей; в пальто, в плащах, они готовы к выходу.
Уже и сам огромный дом, кажется, чувствует себя утомленным и слегка подгулявшим. Кому-то почудится аромат увядших цветов, кому-то — тяжелый дух недопитого шампанского. И впрямь, то было время уходить. Среди уходящих гостей я приметил некую престарелую даму, которой я хотел не попадаться на глаза. Она богата, одна из наиболее выгодных моих пациенток, но у нее есть один существенный недостаток — непрерывное состояние хронического, осложненного, острого словесного поноса. Весь вечер я только тем и занимался, что лечил это ее заболевание, и, не имея ни малейшего желания залезать еще и в ее автомобиль, я стремглав бросился в мужской гардероб. Где я и провел несколько минут, оттягивая время. Здесь было одно неудобство: в гардеробной уединились люди, которым крайне необходимо было помещение для частного разговора.
— Кто это был? — спросил Аллейн.
— Некий капитан Уитерс, только что прибывший в город, и этот приятный молодой человек, Доналд Поттер. Оба они замолчали и посмотрели на меня. Я сделал вид, что меня занимают только мои пальто и шляпа. Дав на «чай» гардеробщику, я принялся болтать с ним. Попытался я поговорить и с Доналдом Поттером, но по чрезвычайно холодному приему понял, что уместнее всего мне было бы уйти. Люси Лорример! Tiens,[28] я иду!
— А, понятно, — заметил Аллейн, — насчет Люси Лорример я в курсе дела.
— Что за женщина! Она еще там что-то выкрикивала. Я замотался шарфом и постарался спрятаться между дверями, чтобы дождаться, пока она уйдет. От нечего делать я принялся следить за другими в холле. У лестницы стоял этот grand seigneur[29] наших желудков.
— Кто это?
— Человек, который руководит всеми этими мероприятиями. Как же его звали?
— Димитрий?
— Да! Димитрий. Он стоит, как бы имитируя хозяина. Выходит группа молодых людей. За ними следует женщина постарше, в одиночестве она спускается с лестницы и проскальзывает в двери прямо в уличный туман. Этот туман, он был удивительно странным.
— Эта женщина постарше — не миссис Хэлкет-Хэккет?
— Да. Именно она, — сказал Дэйвидсон как бы между прочим.
— Миссис Хэлкет-Хэккет также ваша пациентка, сэр Дэниел?
— Да, так уж случилось, что она моя пациентка.
— А почему она ушла в одиночестве? Где ее супруг, и разве на ее попечении не находилась дебютантка?
— Ее протеже — к несчастью, она оказалась une jeune fille un peu farouche[30] — еще в начале вечера стала жертвой зубной боли, и генерал ее увел. Я слышал, как лорд Роберт предложил проводить домой миссис Хэлкет-Хэккет.
— Почему же он этого не сделал?
— Наверное потому, что они разминулись.
