Девениш посерьезнел.
— В чем дело? — строго спросил он. — Неужели самый здравомыслящий человек из всех, кого я знаю, сомневается в себе? Но почему?
Может, рассказать ему? Она должна кому-то верить.
Друсилла показала рукой на тетрадь и листок, лежавшие рядом на бюро, и коротко рассказала о том, что с ней было.
— Только не смейтесь надо мной, Хэл, что я вижу призраки и чувствую себя так, словно в середине лета наступил декабрь.
Девениш, покачав головой, взял листок и тетрадь.
— Я и не собирался над вами смеяться, Друсилла, тем более что вы оказали мне честь, назвав по имени. — Внимательно изучив тетрадь и запись на листке, он спросил: — Вы в самом деле не знаете, почему Джереми это написал?
— В самом деле не знаю. Как вы думаете, Хэл, не имеет ли это отношения к его странной смерти? Что могло быть такое, что он знал, а я не должна была знать?
Возможно, Джереми был замешан в чем-то таком, о чем не мог сказать жене, из-за чего снова и снова писал имя дьявола? Это всего лишь предположение, доказательств у Девениша нет.
— Я пока что не знаю ничего определенного, Друсилла. Если узнаю, скажу вам, хотя боюсь, то, что вы услышите, вам не понравится. — Он взял ее руку и поцеловал. — Я пришел сообщить вам, что уезжаю на несколько дней в Лондон по срочному делу, чтобы вы не подумали, будто я вас покинул.
Если даже он и вел игру де Вальмона, то делал это слишком уж искусно, а потому Друсилла решила, что он не играет.
Они оба встали и застыли, не соприкасаясь. Их страстное влечение, не находя выхода, стало как будто еще сильнее, окутав обоих словно облаком.
— Можно я поцелую вас в щечку? — спросил он. — На большее не решусь.
— А я не решусь вам ответить…
— Иначе мы пропали, — закончил он.
После того, как за ним закрылась дверь, Друсилла еще долго стояла, прижав пальцы к щеке, которой коснулись его губы, словно хотела сохранить навсегда ощущение этого поцелуя.
Дорога до Лондона утомила Девениша. Первую ночь в городе он спал плохо, и тяжкий сон вернул его в прошлое, в тот день, когда он, придя домой, получил еще один удар.
Еще на улице он заметил роскошную карету с гербами на дверцах, двумя форейторами сзади и кучером на облучке. Они пристально посмотрели на оборванного мальчишку, который прошмыгнул мимо них в подъезд.
Вбежав в комнату, он увидел, что мать, вместо того чтобы лежатъ в постели, сидит в кресле у потухшего очага. Какой жалкой казалась она рядом с важным стариком, который стоял перед ней, опершись на трость! Хэл Девениш в свои тринадцать лет мало что знал о том, как одеваются богатые господа, но он сразу понял, что облачение, которое было на этом пожилом человеке, доступно не многим.
В комнате находилось еще двое странных незнакомцев: большой и толстый, как выяснилось позже — врач, и высокий и тонкий, одетый так же роскошно, как и старик.
Одного вгляда на величественную внешность старика и его манеру держаться хватило, чтобы понять — главный тут он. Старик вставил в глаз монокль и воззрился на Хэла словно на какое-то вредное насекомое.
— Так этот мальчишка и есть сын Огэстеса?
— Да, — ответила мать. — Это Генри, ваш внук. Мы зовем его Хэл.
— Генри. Впредь только Генри. Запишите, Джарвис, знать не хочу никакого Хэла.
Дед? Этот богатый пожилой господин — его дед? Не может быть.
— Кто вы такой? — требователыю спросил Хэл, бессознательно копируя манеры и интонацию властного старика.
— Я твой дед. Мадам, его что, не учили, как вести себя? Он так груб, да еще говорит на уличном жаргоне.
— Я делала все, что могпа, — неуверенно сказала мать. — После смерти Огэстеса мы остались совсем без денег. И мне пришлось забрать его из школы и учить самой.
— Немногого же вы достигли, мадам. И не смотри на меня так, мальчик. Я этого не потерплю.
— А я не потерплю, что вы говорите так с моей мамой. Вы богатый, так убирайтесь вместе со своим богатством и оставьте нас в покое. Зачем вы явились сюда оскорблять нас?
Мать вскрикнула: «О, Хэл, не говори так!», а старик, повернувшись к худому, размеренно произнес:
— Тащите мальчишку вниз, в карету, Джарвис, а врач пока обследует его мать, решит, перенесет ли она дорогу.
Джарвис схватил Хэла за руку со словами:
— Пошли, парень, делай, как велено. Это к лучшему. Милорд позаботится о вас обоих.
— Я сам буду заботиться о ней, я могу. — Хэл выдернул руку.
Старик, с безразличным видом смотревший в немытое окно, повернулся к худому и медленно проговорил:
— Ты все еще не избавил нас от него, Джарвис? Хочешь, чтобы я избавился от тебя самого?
Хзл бросился к матери, возмущенно крича:
— Я не хочу ехать с ним! Скажи, что я не поеду!
Мать серьезно взглянула на него, в ее глазах, которые напоминали о ее былой красоте, блестели слезы.
— Хэл, ты теперь его единственный наследник и однажды сам станешь лордом Девенишским. О нас будут заботиться, и мы больше не будем бедны.
Проклятье! Старик, который шел к нему, размахивая тростью, вдруг показался Хэлу отвратительным, пусть даже он, уличный оборванец и воришка, благодаря ему станет одним из тех, кто правит Англией.
Он с возмущением смотрел на деда, не понимая, что сам его вид был словно нож в сердце для того, кто потерял любимых сына и внука и вот теперь обречен заменить их отродьем беспутного младшего сына.
— Ты, — с угрозой сказал старик, — должен научиться вести себя, как подобает моему наследнику, даже если для этого мне придется бить тебя до бесчувствия каждый день. — Он схватил Хэла за плечо и начал колотить его тростью.
Мать закричала, а отважный Джарвис поймал руку старика.
— Не сейчас, милорд, не сейчас, — проговорил он. — Мальчик не в себе, его мать при смерти. Вы можете наказать его потом.
Мама при смерти. Джарвис сказал то, что Хэл уже знал, но в чем не хотел себе признаться. Он подбежал к ней и, рыдая, упал к ее ногам… На этом сон, как всегда, обрывался. А что было потом? Потом Джарвис увел его подальше от бешеных старческих глаз и засунул в карету…
Девениш сел в постели, мокрый от пота. Его мать умерла месяц спустя в Трешем-Холле. Ее, так сказать, спасители явились слишком поздно. Как Девениш потом узнал, она, нарушив волю покойного мужа, неоднократно писала его отцу и просила помощи, но тот ни разу ей не ответил и появился лишь после трагической гибели своего старшего сына и внука.
Отец Девениша Огэстес, гуляка и повеса, был недурен собой. Соблазнив пасторскую дочь, он бежал с ней и, что удивительно, женился. Девениш так и не понял, что за рыцарский дух вдруг взыграл в нем, ведь она была далеко не первой женщиной, им погубленной.
Огэстес, кавалерийский офицер, был уволен из армии за пьянки и шулерство. Отец ненавидел его, ведь Огэстес был единственной паршивой овцой в роде Девенишей. Ненависть к Огэстесу он перенес и на его сына — просто за то, что тот стал его наследником. Позже Девениш понял, что, наказывая его, не любимого внука, дед наказывал своего сына, которого так и не сумел обуздать.
Девениш клял свою участь — переживать снова и снова свое несчастливое прошлое в сновидениях. Он уже знал, что такие сны снятся ему, когда он нервничает, как, например, сейчас — не только из-за событий в Большом Трешеме, но и из-за отношений с Друсиллой Фолкнер.
Утром, приехав на Пиккадилли и оставив там карету, путь до Сент-Джеймс-Корт он проделал пешком. Дом номер 4 нашел без труда. Это было большое здание с медной табличкой на двери. «Сент-Джеймская
