краям рядами гробов. Пятна света плясали вокруг меня, освещая крыс, прыгавших друг за дружкой или же скользивших словно на маленьких, скрытых от взора колесиках по высоким балкам и перекладинам.
Их писк и возня наполняли темноту, отзывались во мне как удары кинжала и заставляли вздрагивать. Эти звуки вызывали у меня представление об отбросах, о зловонной гнили, о каком-то страшном мире, где не может быть места человеку.
Я присел на гроб, стоявший на полу, и погасил фонарик. Теперь меня окружала кромешная тьма. Казалось, что вокруг нет ничего, кроме моих мыслей, и я попытался подчинить их себе, убедить себя, что охвативший меня страх это плод ложных представлений, которым я не должен поддаваться.
Смерть — это сон; смерть — благо для человека, уставшего от груза лет. Эти сложенные штабелями ящики, неразличимые для глаза и все же заявлявшие о своем присутствии, казались мне не символами забвения, а местом смены караула: отсюда живые уносили те знания, которые завещали им мертвые.
Ведь даже в эту минуту я нес в себе частицу того, что принадлежало когда-то людям, покоящимся сейчас в земле в таких же ящиках. Песня, которую мне хотелось бы пропеть всем людям, родилась из мелодии, созданной ими этими покойниками. И так во всем. Новый голос, новый взгляд, новый шаг по дороге вперед — от одного перевала к другому, передача эстафеты — и сон…
Когда я встал с гроба, чтобы продолжать обход фабрики, настроение мое, разумеется, было далеко не радужным. Но я уже не чувствовал страха и с той поры никогда не испытывал его в этом здании.
Артуру и Полю, порой навещавшим меня по вечерам, было явно не по себе, когда я вел их через фабричные помещения в свою комнату. Вначале Поля обычно сопровождала Джин. Она была суеверна и считала, что войти в какое-то соприкосновение с похоронными принадлежностями — значит ускорить свою собственную смерть. Это вызывало у меня желание порисоваться тем, что я живу вблизи атрибутов смерти, и дело кончилось тем, что Джин отказалась приходить ко мне вместе с Полем.
Артур не был суеверен — но и его тревожил мой образ жизни.
— Гробы эти, — сказал он как-то, настороженно поглядывая по сторонам, могут принести тебе только вред. Этот тип — я хочу сказать хозяин заведения — не имеет права заставлять тебя здесь жить. Он тебе никакой не друг, поверь мне. Думает только о себе, а на тебя ему наплевать. Здесь ты никогда писать не станешь. Я еще потолкую с этим мерзавцем.
— Не смей этого делать, — сказал я решительно.
С тех пор, как мы с ним познакомились, Артур только и думал о том, как бы «потолковать» с людьми, которые, по его мнению, дурно со мной обращались. Когда ему это удавалось, жизнь моя обычно претерпевала резкое изменение. Хотя книгами интересовался он мало и не думал, что писательский труд можно избрать постоянной профессией, он тем не менее твердо верил в меня. Мне кажется, он думал, что вот-вот наступит минута озарения, и я во всеоружии знаний и способностей засяду за сочинение книг.
Каждый вечер после работы я запирал ворота и уезжал трамваем в город; там я встречался с Артуром, и мы отправлялись в кафе, где работала Флори Берч.
Что касается их отношений, то развязка приближалась. Однажды вечером Артур мне сказал:
— От нее теперь только и слышишь: «мы то», да «мы се». Если они заводят такие речи, значит, дело зашло далеко.
— Сам виноват, — заметил я. — Ты же очертя голову лезешь в западню. Не успеешь оглянуться, как станешь женатым человеком.
— Похоже, что так, — согласился он. — Вся штука в том, что Флори держит меня в руках. Ее ведь не проведешь. Я ей как-то сказал, что мне нельзя жениться потому, что я не умею ладить с женщинами. Но разве она поверит в такой вздор? А бросить ее я не могу. Это было бы свинством. Ну и, кроме того, я ее люблю.
ГЛАВА 8
Артур рассказал мне, что в Публичной библиотеке он познакомился с «каким-то парнем, поэтом». Как и Артур, он искал в тиши читального зала убежища от безнадежной тоски городских улиц.
Сейчас, по словам Артура, поэт был на мели. Ему даже не на что было толком пообедать. Он дрался на войне, по возвращении околачивался в зарослях, а сейчас стал жертвой депрессии, вследствие которой улицы городов и поселков начали заполняться безработными.
Звали его Тед Харрингтон, и он был известен как один из «последних певцов зарослей». Артур был от него в восторге.
— Он добрый малый, — говорил Артур. — И лицо у него доброе. От одного его взгляда легче становится на душе. Улыбчивый такой, знаешь… И уж никогда никому черного слова не скажет.
— Где он обретается?
— Не знаю. Никогда его об этом не спрашивал.
— На что же он живет? — продолжал я.
— Кое-как перебивается. Он по свету немало болтался, и язык у него неплохо подвешен. Уверяет, что стихами не проживешь. Он рад бы любым делом заняться. Только, видишь ли… Как-то неловко спрашивать человека, обедал он сегодня или нет.
— А где это вы разговариваете? — спросил я. — Ведь не в читальне же.
— Нет, мы разговариваем на лестнице. И еще я встречаюсь с ним в комнатке над лавкой седельщика — она принадлежит двум старичкам, кажется, братьям. Это его дружки. Лавочка эта возле рынка Виктории. Мы бываем там каждую пятницу вечером, они играют на скрипке и поют, и все такое… Я рассказал им о тебе, и они просят, чтобы я тебя к ним привел. Эти чудаки тебе понравятся, О лошадях они могут говорить хоть до утра…
— Не думаю, чтобы дела у них шли хорошо, — заметил я. — Сейчас седельщик — ненужная профессия. Кому в наши дни может понадобиться конская упряжь?
— Да, дела у них неважные. Но стоит им заиграть на своих скрипочках, и они забывают обо всем. Так, по крайней мере, они говорят.
Я с нетерпением ждал встречи с Тедом Харрингтопом. Ведь это был первый настоящий писатель на моем пути. Я был уверен, что мы живем одними интересами, но, познакомившись с ним, я понял, что если борьба за существование и может стать для писателя материалом творчества в дни его благоденствия, то в период нужды все творческие мысли отступают на второй план перед лицом насущной потребности — выжить.
Поэт, писатель, художник едва ли могут ждать расцвета своего дарования, прозябая на чердаке среди голых стен или бродя по улицам и заглядывая в витрины кафе. Широко распространенный миф, будто большой талант в конце концов обязательно проявит себя и обеспечит успех и признание его обладателю, — предполагает в людях одаренных такие свойства, которые менее всего связаны с талантом художника.
Чтобы выжить в нашем обществе, требуется уменье подчиняться известным ограничениям и нести определенные обязательства — только это умение может дать художнику кров и пищу. И получается, что, развивая свой талант, художник одновременно должен развивать в себе свойства, которые наносят ущерб этому таланту и могут в конце концов погубить его. Художник обречен на неустанную внутреннюю борьбу: с одной стороны его одолевают житейские заботы, с другой — стремление сохранить творческий родник, питающий его дарование.
Тот, кто не способен вести с успехом борьбу за существование, не в силах выиграть и битву за сохранение и развитие своего дарования, талант начинает чахнуть, принимает уродливые формы, изменяет своему обладателю, поступает на службу безжалостным, честолюбивым и алчным людям, менее всего интересующимся культурой, а потерпевший поражение талантливый человек превращается со временем в карикатуру на самого себя, вернее на того, кем он мог бы стать в иных условиях.
Большой талант не всегда сочетается с сильным, властным характером. Те самые качества, которые рождают у человека страстное желание поведать людям о чем-то своем — а это, в сущности, главный мотив любого великого произведения искусства, — эти качества нередко бывают с точки зрения общества плодом слабости, иными словами, неумения наживать деньги или эксплуатировать ближнего.
