сражались против предавшего их общества.
Полиция безжалостно гоняла их из города в город, и они шли и шли зимой на север, летом — на юг. И если, случалось, им и предлагали работу, то на уважение они рассчитывать не могли.
Жители захолустных городков видели в них не безработных, стремящихся как-то прожить, а шайку мародерствующих бездельников, которые нарушают мирную жизнь Австралии. Фермеры и торговцы, уверенные в завтрашнем дне, считали этих юношей подонками общества, чуть ли не отбросами человечества, неполноценными австралийцами, людьми, которых надо остерегаться.
— Парни не хотят работать, предпочитают бездельничать. Того и гляди, стащат у тебя овцу, яблоки, курицу или хлеб…
— Плачу тебе фунт в неделю, спать будешь в сарае. От фермы до города десять миль. Начинаем дойку в пять утра, работаем дотемна все семь дней в неделю. Хочешь — бери, не хочешь — до свидания!
Кое-кто из «хобо» соглашался на такие условия, но потрескавшиеся руки, измазанные навозом штаны, и за все это какая-нибудь пара гиней в кармане озлобляли их, — они бросали работу и уходили обратно в город, и даже по их походке было видно, что они потерпели поражение.
Молодой человек, который приближался ко мне по берегу реки, вероятно, все это пережил, — так, во всяком случае, мне показалось.
Подойдя к машине, он приветствовал меня такими словами:
— Все печатаешь? Выстукиваешь письмецо банку, чтоб тебя там не ждали?
— Бежать-то мы оба с тобой бежим, — сказал я. — Да только не от банков. Тебя кто гонит?
— Меня-то? Главным образом фараоны, — рассмеялся он.
Внезапно он переменил тон, на его лице появилось жалобное выражение; он пододвинулся к окну машины и протянул руку:
— Послушай, — сказал он. — Я без работы, и у меня во рту…
— Ладно, ладно, знаю, — перебил я. — Думаешь разжиться монетой? Но ведь здесь нет девушки, разжалобить некого, так что ничего не выйдет. Достань-ка лучше из багажника мой ящик с провизией, и закусим.
— Мне так и показалось, что ты сразу клюнешь, — улыбнулся он, когда я выбрался из машины.
— А мне ты показался не слишком удачливым ловцом, — усмехнулся я, хлопая его по плечу. — Когда ты ел в последний раз?
— Вчера вечером хорошо заправился, а вот сегодня — только черствого хлеба пожевал.
— Сейчас мы поужинаем, — сказал я. — Под мостом у меня костер горит. Отнеси туда ящик, мне самому трудно.
Я целый день поддерживал огонь в костре. В котелке на углях потихоньку тушилось мясо. Шел уже шестой час, самое время поесть, убрать посуду и до темноты расстелить одеяла.
Мы сидели у костра на бревне, которое парень притащил с берега. Он собрал и сложил в кучу у костра запас веток, на случай, если ночь будет холодной. Все движения его были быстры и ловки.
Это был красивый молодой человек с волнистыми черными волосами и карими глазами. Он выглядел чистым, опрятным и благоухал бриллиантином.
Он выглядел старше своих лет — оказалось, что ему всего двадцать два года. Резкие морщины — быть может, следы горьких мыслей и разочарований изрезали его лицо, но, очевидно, природный юмор не дал им углубиться. Застыв, они могли превратить его лицо в маску неудачника, однако врожденная жизнерадостность взяла верх, и морщины на его лице говорили, скорее, об иронии, дружелюбии и веселости.
Прозвище его было «Кудрявый», хотя в полиции он был известен как «Оуэн Фэйрс» (что на языке «хобо» означало: «Я должен за проезд всем железным дорогам Австралии»). Это был интересный собеседник, умевший посмеяться и над самим собой.
Поужинав, мы долго сидели у костра. Стемнело, только поверхность реки еще сохраняла отсвет неба. Из зарослей тростника доносился хор лягушек; пронзительно перекликались водяные курочки, и нам было видно, как они прохаживаются по низкой траве у самого берега, вскидывая время от времени хвостики. Воздух, холодивший наши спины, был пропитан запахами зелени, опавших листьев, болотных растений и мхов, щедро отдававших ночи аромат, накопленный за день.
Мы сидели под мостом в кругу света, выхваченного из тьмы огнем нашего костра. Тени шарили по тяжелым балконам над нашими головами и легкими пальцами касались кирпичной стены.
Мы сидели рядышком в этом освещенном кругу, а за ним простирался мир, которому мы бросили вызов. Где-то там, в этом мире затерялся закадычный друг Кудрявого. До сих пор Кудрявый путешествовал с другом. А сейчас этот друг, возможно, лежал у железнодорожного пути где-нибудь милях в тридцати отсюда, с кровавым обрубком вместо ноги.
— Не думаю, чтобы Рыжий мог оступиться, — рассказывал Кудрявый, — но почему же его не оказалось в поезде? Я спрыгнул на подъеме, вон у того луга. Он же знал, что днем на станции в Бандавилоке сойти невозможно — нас тут же забрали бы фараоны. Нет, его в поезде не было.
Он встал, нервно прошелся взад-вперед в темноте, потом вернулся и сел.
— После того, как фараон в Тарабине велел нам убираться, мы шли по шпалам, пока не добрались до крутого подъема. Тогда мы решили вскочить на ходу в первый попутный товарный поезд.
Вдоль полотна ярдов на сто тянулась ровная дорожка, — ни выбоины, ни камней. Правда, впереди была большая яма, но мы должны были вскочить на поезд до того, как он подойдет к ней.
Мы прятались за эвкалиптами неподалеку, пока не услышали стук поезда. Пропустили паровозы — а их было два, сцепленных вместе, такие горбатые здоровенные черти, мы называем их «боровы». Они подъем берут в два счета мешкать тут нельзя. В Южной Австралии тоже такие ходят — модель «Пасифик». Когда у поезда такой паровоз — спрыгнуть с него на ходу очень трудно, да и заскочить не легче.
— Если бы у нас с Рыжим был жир, мы растопили бы его в жестянке и смазали рельсы. Тогда эти сволочи волей-неволей замедлили бы ход. На жире колеса сразу начинают буксовать, и паровозы пыхтят, как быки. Машинист в таких случаях открывает ящик с песком, но против жира это не очень-то помогает. Песок сам становится жирным, а потом и вовсе кончается. Один раз мы таким способом остановили поезд. Машинисту пришлось дать для разгона задний ход, поезд пятился, мили две, по меньшей мере.
Когда я увидел, что состав тащит пара «боровов», мне сразу стало ясно: заскочить на поезд будет нелегко. Он состоял из одних платформ, не покрытых брезентом. Все дело в том, чтобы ухватиться покрепче, а там залезть уже просто.
Я побежал первый, хотел дать Рыжему больше простора для разбега. Очень важно, чтобы между вами было достаточное расстояние. Мне нужно было закинуть на платформу скатку и сумку. В сумке у меня всегда есть всякие гайки, болты — они очень годятся, когда удираешь от железнодорожной охраны, можно швырять в них на бегу, — и я боялся, как бы она не угодила в голову какому-нибудь «хобо» на платформе; таких шишек понаставить можно, что бедняга не скоро очухается.
Выбрал, значит, я платформу, крикнул: «Берегись, сумка!» — и бросил ее так, чтобы она только- только через борт перелетела, потому что если бросить повыше, то на большом ходу она может как раз между платформами угодить, и тогда — пиши — пропало.
Поезд быстро набирал скорость, но сумка попала на место. На следующую платформу я успел забросить скатку. Тут, по правде говоря, я уже здорово запарился — мчался что есть духу. Приготовился, рванул, вцепился в борт, перевалился через него и оказался на платформе.
Оглянулся назад, чтобы посмотреть, где там Рыжий, но поезд как раз поворачивал, и увидеть, что делается позади, было нельзя. К тому же Рыжий, когда садится на ходу, всегда отбегает немного назад, это у него здорово получается. Одно только — поезд очень уже резво набирал скорость.
Я прошел по платформам, взял свою сумку и скатку и отправился назад думал, что Рыжий где-нибудь в хвосте поезда, — вперед-то мне идти было незачем, ведь я знал, что он должен заскочить после меня. Шестеро «хобо» преспокойно играли в карты на платформе неподалеку от вагона охраны. Рыжего они не видели. Я предупредил их, что Бандавилок город паршивый и что им лучше соскочить вместе со мной, чтобы фараоны не сцапали их там на станции. Но ребята очень торопились на север и решили рискнуть и остаться. Их платформа была покрыта брезентом.
— Доехал я с ними вон до того подъема, потом сбросил сумку, скатку и спрыгнул сам. Упал, правда, но
