черта ты тогда с ними?!
– И про Миху скажу! – огрызается Золотинка. – Всему-то он цену знает, а себя полагает выше добра и зла. Потому-то он Миха Лунь, а не Ощера Вага. Вот кто он такой – волшебник средней руки и ничего больше. Человек, который застрял на распутье. Потому что и того хочет, и этого – всего сразу, а так не бывает. Надо выбирать. Выбирать – значит от чего-то отказываться, – говорит она во внезапном прозрении. – А он хочет всего сразу. Потому-то и Колчу держал. Потому-то нетронутую душу ищет. Всю-то он мудрость превзошел, талантом он не обижен, души только нет. Души только в нем и нету. А что талант? Талантливых волшебников много! Состоявшихся мало. Сочти! Что талант, коли души нету! Вот он и рыщет по свету, где бы чужой души подзанять.
Едва ли Золотинка и сама толком понимает, что такое говорит с пронзительной силой убеждения. Едва ли она сумеет избежать сомнений, когда успокоится. Едва ли сможет тогда избавится от неуверенности в собственном праве судить и выносить приговоры – но сейчас внезапная ее догадка походит на откровение. Догадка производит впечатление. Догадка не оставляет слушателям возможности возразить.
– Вот ты как судишь, – говорит наконец Поплева в смущении поглядывая туда, где прячется за бортом ворона. Он подергивает себя за ухо.
А Тучка ничего не говорит. Все принимаются за работу – работы много! – и на душе у всех скверно.
Ворона улетает, не попрощавшись.
Некоторое время они еще притворяются, что не видят быстрого, почти без взмахов скольжения птицы над самой гладью затона, и лишь когда черный, меняющий очертания комок – брошенная в небо тряпка – исчезает в прибрежных зарослях, обитатели «Рюмок», оставив свои не такие уж срочные, как тут выясняется, дела, сходятся вместе.
Все трое после недолгого обмена мнениями приходят к мысли, что показали себя настоящими дураками.
Утешительное соображение.
Ворона возвратилась на заре. Солнце, долго тратившее силы на то, чтобы закрасить в жиденькие розовые тона подол неба над изломанной чертой гор, показало наконец заплавленный между вершинами край. И без проволочек взошло на небе. И вот, когда снова, в который раз выяснилось, что солнце ничего не утратило в своих ночных блужданиях – ни извечного блеска, ни изумительной правильности очертаний, – возникшая из зари ворона бесстрашно занеслась над низко стоящим светилом, провалилась, оплавляясь в огненном жерле, и вновь возникла – ближе.
Золотинка беспокойно почесывала ногу об ногу, подумывая, не разбудить ли братьев, но те и сами не заспались, вышли на лежащую в плоской тени палубу – розовым были окрашены внутренности борта, надстройки и слегка припухшие со сна лица. Они изменились сразу, не нужно было ничего говорить, когда Тучка, а за ним и Поплева заметили черный, лишенный подробностей, но беспрерывно меняющийся очерк – полет птицы различался лишь взмахами крыльев.
Словно уклоняясь от внимания людей, ворона вильнула в сторону, как вдруг, поджав крылья, пал сверху огромный орел – и хвать! ворону когтями, та задушено каркнула, сразу превратившись в беспомощно трепыхающий комок перьев.
Ни люди, ни ворона, остерегаясь друг друга, никак не ожидали такой ужасной превратности. Золотинка вскрикнула, не понимая, кому сочувствовать, Поплева вцепился руками в поручень. С размочаленной добычей в когтях орел взмыл еще выше, взмахами могучих крыльев пошел вокруг судна, заскользил вниз и вдруг в мгновение ока свалился до самой воды. Чтобы видеть, люди метнулись к другому борту.
Извернувшись на лету, орел клюнул жертву – огромный железный клюв блеснул. И тотчас же в когтях птицы очутилось человеческое, женское тело – необыкновенно большое от мгновенной перемены соразмерностей между хищником и жертвой – тело прогнулось, взметнулись волосы, и хлопнула на ветру многоцветная юбка. Внезапная тяжесть камнем увлекала орла – тело плюхнулось в воду – орел взмыл.
– Боже! – промычала, зажимая рот, Золотинка.
Поднятая всплеском рябь вязла в неподвижности черных утренних вод.
Орел уходил, забираясь в беспредельную высь, где некому было дать отчет в только что совершенном убийстве.
– Поплева, – молвила Золотинка, – ждать больше нечего. Возвращай Миху. Мы все равно не поймем, что здесь происходит, рано еще или поздно – возвращай Миху. – Неподвижный Золотинкин взгляд, пробужденное ее воображение проникали под всколебавшуюся гладь затона, отмеченную теперь только легкой, подобной дыханию рябью. Видела Золотинка замутившиеся клубами тины воды. Бессмысленными глазами глядит прилегшая на дно ведьма в сумрак глубин…
– Где ножницы? – спросил Поплева из-за приоткрытой двери чердака.
– Ножом обрежешь! – сухо возразил Тучка.
Больше Поплева ничего не сказал, и вдруг, почти тотчас громыхнуло:
– Спасибо, товарищ! – Миха Лунь, верно, не сразу вернул себе способность приноравливать силу голоса к размерам помещения и нуждам собеседника и потому должен был поправиться, повторить тише: – Спасибо!
Толчком изнутри дверца распахнулась, согнувшись под круто вырезанной притолокой, грязный от сажи волшебник вышел на палубу и одарил мир, сияя белками глаз, самой щедрой своей улыбкой. Мгновение спустя, отказавшись от намерения обнять и расцеловать увернувшуюся девушку, он раскинул руки и повернулся к подателю жизни солнцу, чтобы принять в объятия цветущую благодать. Кажется, на лице его все еще оставался вчерашний, явившийся в миг исчезновения страх. И тем естественнее звучали самые возвышенные, проникновенные слова:
– Друзья мои! Товарищи и соратники! Отныне и навсегда один из выдающихся волшебников современности Миха Лунь, обладатель и повелитель великого Асакона, ваш неоплатный должник. Приказывайте. Располагайте. Распоряжайтесь. Прошу вас, распоряжайтесь мною, как вещью. Более сильного желания у меня нет, хотя, по правде говоря, ужасно хочется пить.
Когда Миха выпил полный ковш воды, дождался второго и затем уже, бурно вздыхая, утер рот, в глазах его заблестели слезы.
– Жизнь! Солнце! Друзья! – повторил он с таким искренним волнением, что Золотинка чего-то
