тоже осталась ждать, но держалась в стороне, уклоняясь от разговоров. Когда ворота приотворились, сделалось общее беспокойное движение и явился тюремный смотритель.
Плешивый человек с подпущенным на пояс брюшком. Прикинув людей по головам, он пропустил родственников и друзей, которые принесли заточенным страдальцам кое-какое пропитание и перемену одежды, остальных посетителей остановил. Смотритель, несмотря на грубоватые повадки и отрывистую речь, дело, как видно, знал: он не держал толпу и малой доли часа. Кому ответил, кого впустил, кого отправил назад. Старушке сказал: умер – она заплакала. Так легко, беззвучно, жалкими мутными слезами, как если бы всегда была готова плакать и это ей ничего не стоило. Во всяком случае, смотритель ничуть не удивился, что старушка заплакала, и, сразу ее оставив, повернулся к Золотинке – стоило ей замешкать, он требовательно встряхнул тяжелой связкой ключей.
Девушка объяснила, кого ищет. И опять он ничуть не удивился, что эта молоденькая девица, потерявши ненадолго отлучившегося отца, рассчитывает отыскать его в тюрьме.
– Вчера… нет, постой, позавчера передан в суд в числе пятидесяти наиболее отъявленных курников. Осужден. От наказания плетями освобожден, потому как великокняжеский флот выходит в море.
– От наказания освобожден? – пролепетала Золотинка, ничего не успевая сообразить.
Смотритель нетерпеливо встряхнул ключами.
– Его зовут Тучка, – напомнила Золотинка, – он…
– Три локтя полторы пяди росту, черняв, скуласт, борода малая, волосы стрижены скобкой, нос толстоват, левая бровь на излом и гуще, лицо гладкое, темное.
– Тучка, – зачаровано подтвердила Золотинка. – Освобожден?
– Пять лет на ладьях великокняжеского флота. «Зяблик» или «Фазан».
– Что «Фазан»? – ахнула Золотинка.
– Ладья. Лучшая ладья флота. – Смотритель глянул на солнце. – Стало быть, часа четыре как в море.
Ринувшись в сторону гавани, Золотинка едва не сбила с ног старуху, пораженную горем до остолбенения, и бежала, не останавливаясь. Только платок с лица сорвала и подобрала подол. И она, задыхаясь разинутым ртом, успела еще бросить взгляд на «Фазана» и на «Зяблика» – две пары косо вставших крыльев на выходе из бухты. Под большими красивыми парусами ладьи великокняжеского флота делали десять-двенадцать узлов.
В порту Золотинка узнала, что флот будет действовать против зимних пиратских стоянок на Тифонских островах и, если не вернется к новому году, в студене, то тогда уже после зимних бурь, в месяце брезоворе или травене, к началу лета. «Фазан» и «Зяблик» ушли вдогонку к отправленным еще неделю назад судам.
…Дудка и бич надсмотрщиков. Гнилая капуста. Дурной сон на обледеневшей ходящей ходуном палубе. Узкое, тщедушное суденышко в открытом море… А что, как перевернется? Под такими-то парусами «Фазан», самая легкая на ходу ладья флота, перевернется на повороте стоит только передержать руль. И Тучка, прикованный к этому плавучему гробу цепью… Жутко захолонуло сердце, когда со всей живостью воображения Золотинка представила обреченность спутанного цепью невольника. Несколько лет назад такая вот ладья опрокинулась при входе в гавань. Там тоже были скованные попарно каторжники… И Тучка… рванется, барахтаясь в ледяной тьме, – и в душе – какой ужас…
Беспомощно комкая платок, сидела Золотинка на низко запавшем борту рыбницы, которая повалилась боком на осушенный отливом песок. Раз и другой девушка порывалась встать, словно бы вспомнив дело… И медленно потом садилась.
Здесь и нашла ее вдова Притыка: мокрые башмаки, толстые приспущенные чулки, чешуя на переднике, голые по локоть красные руки, вызывающе поставленные на бедра, – Золотинка подняла голову и узнала Притыку.
– Это что же, выходит, дочка, за сироту осталась? Экое ведь несчастье, – сказала вдова Притыка так просто и жалостливо, как могут говорить только люди, имеющие самое близкое, доверительное знакомство с горем-злосчастьем.
Глаза Золотинки послушно наполнились слезами. Это кроткое признание тронуло в остроглазой и остроносой вдове лучшие стороны ее несколько охрипшей души. Вопреки крикливому своему обыкновению Притыка взялась за расспросы и участливо, и умело. Золотинка, кажется, едва вздохнула, как выложила уже все, что только могла рассказать, не выдавая чужих тайн. Конечно же, она не произнесла имени Михи Луня и не упомянула волшебный камень Асакон, одно прикосновение к которому, даже мысленное, уже несло беду.
– Ну, так пойдешь ко мне жить, – решила Притыка. – Вот что, дочка, не бери-ка ты ничего этого до головы – видали мы всякое. А места хватит. Места, я говорю, хватит.
Пока Золотинка, несколько затуманенная слезами, пыталась уразуметь, о каком месте идет речь – представлялось ей нечто без надобности обширное и слегка пахнущее чесноком… мягкое и высокое, как прикрытая косынкой грудь вдовы, – пока Золотинка, криво улыбаясь, витала в туманных снах, Притыка успела ускакать своей мысленной рысью далеко за пределы того, что доступно глазу.
– А ведь что, рыбницу-то мы ведь продадим, – заметила она, окидывая трезвым взглядом большую и добротную, хорошо известную рыбакам лодку братьев. – Сколько за нее дадут?
– Тридцать червонцев, – сказала Золотинка.
– Много. Но меньше двадцати не уступим. Посиди тут.
Золотинка и вовсе не знала, куда ей уходить – тем легче ей было повиноваться. Четверть часа спустя Притыка вернулась со старым рыбаком Карпатой, за которым числилось сыновей шесть душ живых и две утопших. Что Тучка на ладьях, Карпата уже знал и прежде, чем приступить к делу, выразил сочувствие. Он спросил еще про Поплеву: верно ли, что тот ушел в Толпень до весны. Золотинка подтвердила.
– А что когда вернется и не признает продажу?
Золотинка и на это что-то ответила.
– Ну, так я больше двадцати четырех червонцев не дам, – сказал Карпата, постукивая по толстой
