сторону своей сверкающей лысины.
И потому, захваченный врасплох, волшебник только лишь вздрогнул жирной спиной и ляжками, когда раздался короткий стук. Вот что произошло: вскарабкавшись на первую из двух преграждавших ему путь скамей, Кудай весь с головы до ног, включая заветный кошель в руках, окунулся в пыльный поток солнечных лучей – в этот роковой для Кудая час солнце достигло запада. Скрюченное паучье тело ученика в неестественно вздутом на плечах полукафтанье, из которого торчали как попало тонкие конечности, отбросило несуразную, дважды изломленную скамьями тень. И волшебница Анюта, выхватив из-под полы кочергу, взмахнула этим кривым орудием над головой Золотинки – та успела шарахнуться – и с невнятным, похожим на выдох заклятием на устах обрушила кочергу в средоточие паучьей тени, в самую ее кляксу. По пустой скамье, в тень! Полетала старая ржавчина и ошметки копоти.
Отвратительно содрогнувшись, Кудай сдавленно вскрикнул. Другой без малейшей задержки удар по скамье произвел в Кудае чудовищные разрушения, видно, тень была чудодейственно связана с естеством – ученик волшебника лопнул, как раздавленный стручок. По кистям рук, вокруг головы по черепу треснула кожа, вздулась лохмотьями, обнажая нечто омерзительное; в безобразно разинутой пасти раздавленного растительного существа что-то пукнуло, обозначая собой стон, плюхнулся на пол мешок с монетами…
Болезненный ток ужаса пронзил собрание от края до края. Сверкнув зубами, обернулся Миха Лунь, лицо его исказилось, высоко над головой вскинулся Асакон; третий раз поразила Анюта паучью тень – Асакон вспыхнул, противодействуя, мигнул с усилием и потух вопреки побудительным проклятиям хозяина. Кудайка развалился совсем, распался, роняя ошметки кожи и одежды, вместо него, жалко согнувшись и обхватив голову со всклокоченными грязно-серыми волосами, очутилась пред изумленными взорами тощая, крикливо наряженная старуха.
В отчаянии Миха Лунь хлопнул по столу, не жалея собственных пальцев, пристукнул изменивший ему Асакон – проскочила искра.
Анюта тяжело дышала, сжимая обеими руками кочергу. Капюшон ее сбился, высвободив буйную поросль волос.
Курники и законники молчали, забыв распри.
– Разверните ее ко мне! – молвил голова Репех, указывая на оборотня.
Старуха мелко тряслась, пытаясь укрыть лицо. Понадобилась некоторая ловкость и настойчивость со стороны взявшихся за дело законников, чтобы выставить ее на общее обозрение. Желтое с безжизненными белыми и темными пятнами личико старухи так явственно напоминало только что исчезнувшего Кудая… и этот остренький носик.
– Колча! – крикнул кто-то в толпе.
Пронзительный вопль подкосил тщедушную старуху, она осела на руках крепко державших ее мужчин, затряслась, мучительно извиваясь, так что вдруг начали корчиться и мужчины, неведомым образом связанные с жертвой разоблачительного волшебства. Вздымаясь во все стороны, посыпалась пыль, мелкая труха, утратилась определенность черт. И вдруг сразу старуха обратилась в прежнего Кудая, перетекла всеми своими чертами в прежний облик. В опадающем облаке трухи бледный, без кровинки Кудай, безвольно изломившись и закатив глаза, мотался между изумленными законниками, которые только и удерживали его на ногах.
Сторонники обеих концов переглядывались, словно бы остерегаясь доверять тому, что видели.
– Клевета! Отвергаю! – выкрикнул Миха.
– Оборотничество! – с каким-то зловещим удовлетворением заключил голова Репех.
– Оборотничество?! Ха! С чьей стороны? Скажите? – отрывисто восклицал Миха, обращаясь за сочувствием ко всем сразу, но никого, очевидно, не различая. – Где оборотень? Где он? Кто его породил?
– Но и это еще не все, – заявила Анюта, не смущаясь, по видимости, неудачей – если только случившееся было неудачей. Люди не успевали понимать, на чьей стороне перевес и что из чего следует в этом противоборстве волшебников.
– Я утверждаю, что устами младенца руководила чужая воля, и отнюдь не воля святого Лухно. Ученик Михи – оборотень, – возвысила голос Анюта. – И еще, смотрите!
Она заставила всех насторожиться и, вновь вознеся кривую кочергу, с безжалостным размахом ударила в сердцевину Золотинкиной тени, потянувшейся через скамьи на пол.
Ничего не почувствовала Золотинка в первый миг – в следующее мгновение дыхание перехватило, словно горячим паром обдало, невидимое пламя так и жахнуло в разинутый от боли рот. Удар и удар кочергой в тень – лопнула сожженная кожа, посыпалось… Но ничего не произошло. Золотинка торопливо ощупывала и хватала себя, предполагая нечто ужасное, и не могла обнаружить изменений.
Анюта смотрела с недоверием, все еще как будто ожидая. Собрание молчало.
– Простите. Ошиблась, – выпустив кочергу, она тронула лоб – там под полуседой прядью осталось пятно сажи. В очевидном смущении Анюта помотала головой. – Ничего… пустяки…
– Она ошиблась! – неестественно хохотнул Миха.
– Окончательный приговор за столичной Казенной палатой! – вспомнил свое Репех. – Оборотничество. По крайней мере, в одном случае оборотничество. Оборотня под стражу. И этих тоже, – он указал, – волшебник Миха Лунь и волшебница Анюта подозреваются в нарушении закона Туруборана – взять под стражу. Обоих. Окончательное решение примет столичная Казенная палата.
Грубоватое, но выразительное, возможно, красивое лицо Анюты с этим умным выражением печальных глаз вернулось к прежнему, безучастному состоянию, словно бы все случившееся прошло мимо воли ее и сознания, едва затронув. Рассеянно повертев в руках ненужную кочергу, вручила ее подоспевшему стражнику, который принял чудодейственное орудие с почтительной опаской – кончиками пальцев с двух концов. Потом она надвинула капюшон, и когда стража предложила волшебнице «следовать», бросила на Золотинку в объятиях Поплевы последний взгляд.
Миха Лунь овладел собой, и только вздувшиеся жилы и багрово-темное лицо выдавали душевную бурю. Глядел он поверх суетившихся вокруг людей, миновал и Золотинку.
И вот прошло пять с половиной лет, как Юлий на Долгом острове, четыре года изучает он тарабарщину. Разным счетом считали люди свои годы, но, сколько бы где ни прошло лет, месяцев, дней, для всех
