– Брось камень! – крикнул старик вдогонку.
Высохшее лицо Новотора, казалось, не способно было уже сложиться в улыбку – Новотор не улыбнулся. Но взгляд его затуманился необыкновенным, почти что нежным выражением, противоречащим суровому, даже несчастному складу губ. Потом старик хмыкнул, словно бы спохватившись, и опустил глаза в книгу.
Второй круг потребовал больше времени; бег Юлия был неровен – мелкий, требующий усилия шаг накатом. Новотор промолчал на этот раз, а Юлий, стряхнув с бровей брызги пота, глянул на учителя и снова уставился вниз на тропу, не поднимая глаз. Мухи и мошкара следовали за ним роем.
Когда Юлий бросил, наконец, камень, завершив третий круг, он заходил, судорожно вздыхая разинутым ртом.
– Что ты чувствуешь? – спросил старик.
– Утомление, – заглатывая воздух, отвечал юноша, – но при каждом шаге меня подбрасывает вверх, словно некая сила понуждает меня взлететь.
– Прошла ли тоска?
Юлий походил еще, чтобы обдумать ответ.
– Напрасно было напоминать. Теперь можно ждать, что она вернется.
– Сотвори молитву духовного обращения.
– Хорошо, учитель.
У колодца Юлий вылил на себя три ведра холодной воды и, обсохнув на солнце, окончательно пришел в себя. Потом в полутьме просторной со слишком маленькими окошками горницы он взялся за бумагу и перо.
Молитва духовного обращения, исполненная не совсем ровным от утомления в руке почерком, звучала в переводе на слованский язык так:
«Великое Небо, ты объемлешь собой все, что только есть на свете. Своим чередом ненастье сменяет вёдро, не обинуясь восходит солнце, звезды знают свои места, рождению сопутствует смерть, а смерти рождение, человек и печалится, и ликует, и так будет всегда в неизбежном коловращении миров. И значит, я ничтожная пылинка перед тобой, Небо, не смогу избежать общего закона. Понимая это, я спокоен, ибо все, что будет, своим чередом и придет. За разлукой встреча, за тоской то, отчего расширяется грудь и светлеет взор, я увижу человеческие лица. Но я не стремлюсь поторопить грядущее и ни на чем не настаиваю, ибо счастье также преходяще, как и несчастье. Одно перетекает в другое. Счастье обернется горем, а горе обнаружит себя, как меньшее зло среди возможных. И значит, нынешнее мое несчастье предпочтительнее, чем будущее исполнение желаний, ибо нынешнее чревато освобождением, а грядущее… Кто знает?
Чего же роптать?
Я принимаю все, как есть, и благодарю жизнь за каждый отпущенный мне миг.
Освобождение придет, раздвинется без пределов окоем, я увижу дорогие лица, сердце зайдется волнением и сладостным беспокойством, слезы признательности выступят на глазах, ярость переживаний наполнит меня острым ощущением жизни – все это будет.
Но я не тороплю и не понукаю судьбу. Ни на что не надеюсь. И ничего не опасаюсь. Я спокоен и покорен тебе, предвечное Небо.
Пусть будет так, как будет.
Юлий,
сын Яны, брат Лебеди, друг Обрюты, ученик Новотора.
И все-таки брат Громола, самого смелого и щедрого среди нас.
И еще: сердце мое полно томления, я не знаю тоска это или что другое, и потому с благодарностью принимаю от тебя, великое Небо, и тоску и все остальное.
Недеяние – вот высшая доблесть истинно мудрого человека».
Юлий не показал письмо учителю, сложил лист в несколько раз и затеплил свечу от старых углей в печи. С этим он поднялся на колокольню, прикрывая горстью слабый, исчезающий огонь, и высоко над седыми крышами, в виду ярко-красных полей кипрея, лесов и болот поджег обращенное в никуда письмо, чтобы пустить на волю чадящие хлопья пепла. Теплый поток принимал горящие клочья, уносил, поднимал все выше, пока не терялись они в затянутом тончайшей паутиной небе.
Потом остался один черный клочок, паривший плавно, почти не кувыркаясь. Приглядевшись, Юлий сообразил, что это птица – орел или коршун.
Часа два спустя орел напомнил о себе снова; свалившись из поднебесья, он сделал низкий круг над поляной и перерезал путь быстро шагавшему Юлию – из когтей выпала крохотная красная точка, которая развернулась в длинный язычок пламени и тут же шлепнулась наземь, мгновенно угаснув. Юлий не остановился и не прибавил шагу, хотя, конечно же, волнение обдало его, словно жаром.
Юлий сдержался, и тарабарская сдержанность его была испытана еще раз без всякого промедления: едва он успел проводить глазами взлетевшего винтом орла, как откуда-то сзади шурхнул по траве рыжий котяра, известный под именем Спика. Стремглав кинувшись на добычу, кот цапнул зубами то, что обронил орел, и понесся назад, под укрытие леса, который оставил для отчаянной вылазки. По боку билась кровавая слюна… красная ленточка – вот что!
Но не успел: мгновенная тень накрыла кота, он шарахнулся как раз, чтобы увильнуть от железных когтей и смертельного удара клювом. Цветущий куст ярко-желтого дрока спас Спика – орел ударился крылом о густые, как щетка, стебли, мазнул кота по спине и не достал. Нужно было еще раз взлететь, потому что сила орла в падении, на земле он не мог соперничать со Спиком в проворстве. И пока несколькими судорожными взмахами огромных шумных крыльев орел взвился выше человеческого роста, дерзкий кот, не выпуская добычу, шмыгнул к лесу. Он проскочил половину расстояния до ельника и тут, не дожидаясь нападения, бросился на спину – лапы кверху. Орел свалился, цапнул кота за брюхо, и перья полетели – Спик хватил его лапой, норовя зацепить когтями узколобую голову противника.
