устремившейся к золотому мареву толпе — сколько хватало злости, он пытался выбиться из толчеи вон.
На ногах Святополк не устоял и, очутившись на коленях, получил по пальцам кованым каблуком, в отместку укусил чью-то тугую голень под задравшимся подолом — омерзительно противную в шерстяном чулке.
Отброшенный потом за переднее колесо колымаги, Святополк поймал нечто вроде чужих волос без головы — это оказался меховой околыш Святовитового венца. Озабоченный спасением, малокровный потомок Святовита сообразил все ж таки, что не лишним будет прихватить венец, раз он сам идет в руки, и пролез на карачках под осью, перебравшись под не обвалившуюся часть кузова. Здесь было достаточно просторно, чтобы собраться с мыслями, но недостаточно безопасно, чтобы на этих мыслях задерживаться. Перекошенный настил над головой потрескивал, колымага вздрагивала под тяжестью обвисших на ней людей и в непродолжительном времени обречена была обрушиться окончательно, похоронив под собой самые лучшие догадки и соображения Святополка, если таковые имелись.
Он сохранял еще достаточно разума, отваги и предприимчивости, чтобы оставить сомнительное убежище и отдаться превратностям взволнованного человеческого моря.
Четверть часа спустя, помятый и задыхающийся, Святополк все еще держался на ногах, влекомый возникающими в толпе течениями. Последний всплеск страстей выплеснул его вблизи здания земства, где разредившаяся толпа оставляла достаточно простора, чтобы пробираться в самостоятельно выбранном направлении.
Миновав открытую сводчатую галерею, никем не узнанный и не узнаваемый, государь оказался на прилегающей улочке, но не мог приметить здесь ни одного значительного лица. Не видно было кольчуги или бердышей, сияющих доспехов витязя или пышных усов какого завалящего стражника на худой конец — ни единого стоящего человека, чтобы обременить его государственными невзгодами и заботами.
Близоруко оглядываясь, Святополк обнаружил, что сжимает в горсти сильно помятый венец, золотую Святовитову шапку с покривившимся шестилучевым колесом на макушке. Венец он водрузил на голову и тут же поспешно его сдернул, уловив взгляды подозрительных молодцев, у одного из которых был подсунутый за сумку на поясе, как бы припрятанный нож с грубой рукоятью, а у другого зловещий нос крючком и необыкновенно острый подбородок. Святополк понял, что отнимут.
Тогда он почел за благо упрятать венец на грудь под расхожий полукафтан монашеского покроя и быстро пошел вдоль закрытых и запертых лавок, удаляясь и от ножа, и от крючковатого носа, а потом резко (с рассчитанной хитростью!) нырнул в какую-то щель и побежал, заслышав шаги. И еще раз внезапно свернул, протиснулся и перелез, перелез и протиснулся, обдираясь о щербатые камни, сокрушая под собой трухлявые доски, оскальзываясь на облитом помоями косогоре.
Оказалось, что Святополк плохо представляет себе окрестности земства, застроенные лепившимися к его подножию халупами, — между ободранными крышами и треснутыми строеньицами открывались мощные стены узорчатой кладки, которой некому было здесь любоваться. Скоро Святополку пришлось задаться вопросом, хорошо ли он понимает, куда попал? Направление на площадь, впрочем, еще можно было угадать по мерно вздыхающему прибою голосов.
Не встретив живой души, кроме крошечной, человеку по колено, грязной козочки, Святополк нашел- таки выход из путанного вонючего дворика и очутился на улице. В удивлении перед полным безлюдьем, козочка обрадовалась Святополку и не отставала, бежала за ним с блеянием, пока не была отброшена вразумляющим пинком ноги. Он остался один, на заброшенной, покинутой и жителями, и жизнью улице.
Окоченев душою, Святополк едва заставлял себя оборачиваться, озираясь и прислушиваясь. Так тих, неприметен был вкрадчивый его шаг, что слышалось обеспокоенное собственным стуком сердце и в ушах шумело. Никто не объявился и в прилегающем переулке: с непостижимым проворством, не выдавая себя ни звуком, разбежались все, кто мгновение назад еще, кажется, хихикал за углом. Город вымер.
Так что впору было и самому бежать с блеянием, увязавшись за первым движущимся предметом.
Но не двигалось нечего. То была особая, невозможная среди бела дня неподвижность. Неподвижность ночи, когда обнаруживает себя потусторонний мир.
Тем лучше, взбодрил себя Святополк, никто не помешает обойти земство с тылу, чтобы найти людей. Под людьми он понимал не человеческие существа вообще — появление их и обнаружило бы как раз известные неудобства, — а ближайших своих подданных, великокняжеский двор, дворян, которые и были людьми, то есть исчерпывали собой необходимый в обиходе круг человечества. Так что, со всеми возможными предосторожностями пробираясь в поисках людей по улице, Святополк с неприятным ознобом по спине выпрямился, внезапно остановившись, когда увидел перед собой бородатого мужчину. Он едва сдержал безрассудное желание податься вбок и укрыться за наклонно поставленным столбом, который подпирал покосившийся, в трещинах дом.
На пустынной, покинутой дворянами и верноподданными улице (не ставшей от этого, впрочем, чище), под небрежным навесом из досок сидел в сообществе с двумя бочками — одна стоймя, другая на боку — самодовольного вида человек. Самодовольство упитанного торговца пивом сказывалось не только в выражении лишенного мятежных страстей лица. Его выдавала ухоженная, расчесанная и упокоенная на груди борода. Оно проступало в благообразии величественных залысин, а более всего, надо думать, в безразличии к очевидному, бросающемуся в глаза недостатку покупателей.
— Эге, — не совсем вразумительно сказал Святополк, сопровождая неясный звук таким же маловразумительным и несмелым телодвижением. — Эгей! — повторил он, словно призывая кого с другого берега. Что не имело никакого видимого оправдания, поскольку скучающий торговец глазел на государя с трех шагов. — Эгей, добрый человек…
Добрый человек слегка приподнял бровь, и Святополк, приняв во внимание знаменательное отсутствие дворян, приспешников и подручников, почел за благо переменить обращение, не совсем понимая, впрочем, что именно могло добряку не понравиться:
— Простите, сударь, за беспокойство…
— Никакого беспокойства, — заверил его торговец пивом, увеличивая убедительность слов особенным, ледяным тоном.
— Э… сударь, не видали вы?.. Здесь сотня конной дворцовой стражи приказа полуполковника Полевана не проходила?
Желая, вероятно, облегчить собеседнику ответ, Святополк глянул по концам заброшенной улицы и повел рукой, очерчивая подлежащее обсуждению пространство.
— Не проходила, — возразил человек, пренебрегая подсказкой.
— Вы знаете полуполковника Полевана? — оживился Святополк, вдохновившись вдруг надеждой.
— Не знаю, — отвечал торговец не менее того кратко, так что приходилось смириться с мыслью, что решительность его ответов поддерживало не близкое знакомство с полуполковником и дворцовой сотней, а некий другой источник, пока неведомый.
Святополк ощупал припрятанный за пазухой венец и сказал, уповая смягчить тем собеседника:
— А нельзя ли, сударь, кружечку пива?
— Отчего же нельзя? — отвечал тот на вопрос вопросом, и действительно как будто смягчился. Однако не зашел в своей доброте так далеко, чтобы взять кружку и подставить ее под кран.
Теряясь под вопрошающим взглядом, Святополк не выдержал неопределенности и решился повторить сказанное громко и членораздельно, как говорят с глухими:
— Нельзя ли, сударь… — повысил он голос и нагнулся к собеседнику. — Можно ли налить кружку пива? — он показал пальцем, что одну, не поленился обозначить глиняный сосуд, который хотел бы видеть наполненным, и соответствующим кивком головы напомнил торговцу о разлегшейся на мостовой бочке — из ввинченного в днище крана, вызывая жажду, капало в подставленное снизу корытце.
— Можно, — согласился продавец пива. Но опять дальше этого не пошел.
Ставши в тупик перед загадочными ухватками простолюдина, которые так сильно разнились с нравами и установлениями великокняжеского двора, что впору был задаться вопросом, правильно ли они понимают друг друга, на том ли языке объясняются, Святополк нащупал под полукафтаньем венец, подумывая уже, не нужно ли показать краешек, чтобы получить пиво.
— Четверть гроша — кружка, — сообщил ему торговец, не дожидаясь столь убедительного довода,
