как родовой венец Шереметов. — Полгроша — две кружки. А на грош хоть лопни!
Придерживая раздутую венцом грудь, Святополк пошарил в карманах и облизнул губы, изрядно уязвленный грубым запросом пивовара.
— У меня нет денег, — вынужден был признать он.
Продавец кивнул, показывая тем самым, что не ставит под сомнение чистосердечие покупателя. И ничего больше. Никаких поползновений оказать ему помощь.
— Но это ничего не значит!.. — горячо начал Святополк и сбился, сразу же сообразив, что пивовар понимает его превратно, совсем не в том смысле, в каком следует понимать случайное безденежье великого государя. — Невероятное стечение обстоятельств, — сказал он суше, с внезапно проснувшейся гордостью.
— Я думаю! — загадочно хмыкнул пивовар. И, что удивительно, не выказал никакого любопытства к невероятным обстоятельствам, на которые прямо ссылался собеседник.
— В это трудно поверить! — с надменной ноткой в голосе выпрямился Святополк. Однако обезобразивший грудь венец помешал ему явить собою достаточно убедительную фигуру. — Необыкновенное стечение обстоятельств! — добавил он. — И… поверьте, сударь, я глубоко несчастен. — Неожиданное признание заставило его неровно вздохнуть, хватая зубами искривившиеся губы.
Пивовар насторожился, невольно глянув за бочку, где стояла у него шкатулка с деньгами.
— И… ни гроша… такой вот удар судьбы… Вы, сударь, за кого? — спросил государь, подавляя судорожный вздох. — Скажите, вы за Святополка?
— Тебе-то что? — медлительно спросил пивовар, таким же медлительным движением вытирая ладонь о бороду. — Ты-то кто будешь?
— Да так… никто, — отвечал Святополк, чувствуя себя еще горше от этой уничижительной скромности. — Просто хотел знать. Сам я за Святополка. И могу объяснить…
Пивовар пожал плечами, не обременяя себя рассуждениями. То есть, скорее все ж таки принимая точку зрения собеседника, чем возражая.
— Сам я за Святополка и вам советую, — взбодрился Святополк, чувствуя некоторое поощрение, и тронул припрятанный венец.
— Спасибо за совет, — уклончиво отвечал пивовар.
— Я рад, что вы это так понимаете, — оживился Святополк еще больше. — Ведь если по-настоящему разобрать… Святополк — благочестивый юноша. Юноша он благочестивый. Если разобрать. По-настоящему. Каждый день свой молитвой кончает и записывает на бумажке, о чем он богу молился. — Святополк поднял палец. — И потом… если уж венчан на царство, что теперь? Кто теперь Юлий? Изменник и похититель престола, вот кто! Беды-то все от перемен. Зачем нам перемены? Поставили Святополка, ну и пусть стоит. Верно я говорю?
— Оно, пожалуй, на то и похоже… — с некоторым затруднением отвечал пивовар, пересаживаясь основательным своим седалищем по короткой скамье.
— Нам, простым людям, — продолжал Святополк, — что главное?
— Что? — настороженно спросил пивовар, бросив взгляд на шкатулку с деньгами.
— Чтобы государь был милостивый и милосердный!
— Да уж лучше милостивый, чем немилосердный, — согласился пивовар.
— А Святополк ведь кто?
— Кто?
— Милостивец наш и добродей! Государь-батюшка!
— Ну так, значит… получается так, — протянул пивовар, удивляясь красноречию собеседника.
— Ю-лий! — приглушенным рокотом прокатилось над крышами. — Ю-лий! — повторилось сильней и явственней. — Ю-лий! Ю-лий!
Оставив бочку, на которую опирался он свободной рукой, Святополк медленно выпрямился, с лица его сошла краска возбуждения, и он спросил невыразительным, деревянным голосом:
— Так вы, значит, за Святополка?
— Что ж, я не прочь, — не совсем вразумительно подтвердил торговец.
— Дайте мне вашу руку! — торжественно произнес Святополк и, когда сжал ее, замер, словно забывшись. А потом воскликнул: — Никогда этого не забуду! — и пошел, провожаемый изумленным взглядом. Один, как перст, на оставленных людьми улицах.
Смутно гудевшая площадь заставляла его менять намерения: то сворачивал он на тяжелый гомон толпы, то кидался прочь. И, нигде не встретив полуполковника Полевана с его сотней, поспешил в Вышгород, как только нашел все-таки людей и коня.
Святополк застал вдовствующую государыню Милицу у раскрытого в пустое небо окна. Узкие плечи Милицы скрывала короткая из жесткой парчи накидка. Оттопыренная складками, она напоминала сложенные крылья жука или осы — темные на фоне синевы, заключенной в рамку окна. Казалось, застывшая, как высохшая оса, Милица попала под чары рокочущей за окном пустоты — разверстая прорва гудела низким клокочущим звуком, тем самым, что наполняет, верно, и бесконечность. Милица не слышала шагов пасынка, его виноватого покашливания за спиной, сокрушенного кряхтения, сопения и поскребывания — всех мыслимых звуков, которое способно издавать не уверенное в себе существо.
— Вот он, венец, матушка! — с испуганной поспешностью сказал Святополк, когда, передернув крыльями, Милица обратила в комнату укрытое темной кисеей, нечеловеческое, без глаз, без рта лицо. — Тут он вот, с нами — венец.
Мгновение или два можно было думать, что Милица никогда не заговорит.
— Боже мой! — выдохнула она. — А где Юлий?
— Это я, матушка, — возразил Святополк, непроизвольно оглянувшись.
— Ты? Кто ты такой?
К исходу дня воевода Чеглок ввел в город около двух тысяч войска. Продолжал прибывать всякий воинственный сброд, победно ликующий, шумный и дерзкий. Столичные полки, которые насчитывали в общей сложности не менее двух тысяч бойцов, присягали Юлию. Собравшееся в полном составе столичное земство приветствовало великого государя Юлия многократными здравицами и кликами ура! Воодушевление это выгодно отличалось от того деловитого хладнокровия, с каким то же самое земство высказалось несколькими часами ранее в поддержку Святополка. Народ, настроенный ввиду головокружительных перемен скорее легкомысленно, чем торжественно, не видел препятствий к тому, чтобы поддержать Юлия, и уж, во всяком случае, определенно, лишил своей любви однодневного Святополка: с глаз долой — из сердца вон! Высоко ставшая было звезда, прочертив по небу чадящий неровный след, закатилась среди испуганных голосов и улюлюканья.
В течение двух-трех часов власть в столице перешла к великому князю и великому государю Словании, Межени, Тишпака и иных земель обладателю Юлию Первому.
— Не стоит, однако же, обольщаться! — оглядывая собравшихся на совет вельмож, рассуждал Чеглок. — Мы имеем дело — давайте называть вещи своими именами — с выдающейся волшебницей, коварной искусительницей. С колдуньей и ведьмой, вне всякого сомнения. С обольстительным оборотнем. И просто, наконец, с женщиной, что само по себе немалого стоит. Хорошо, мы загнали ее в Вышгород. Но Милица сохраняет связь со своими сторонниками по всей стране. Осада может занять и месяцы, и годы. Два года — да, государь, два года. Вышгород неприступен. Иначе, как измором, его не взять. А у Милицы будет время для удара исподтишка. Случай она найдет. — И Чеглок, словно сверяя общие соображения с действительностью, оглядел плохо различимые лица слушателей.
В большой палате земства расположились за столами человек пятьдесят военачальников, земских старшин и владетелей с мест, которые прибыли из ближайших окрестностей столицы с такой поспешностью, что успели присягнуть обоим государям, — сначала Святополку, потом Юлию. В палате было темно внизу, между длинными черными столами, рассчитанными на триста-четыреста человек, а вверху пылали жарким, но мутным светом высоченные, что дом под крышей, окна. Багровое пламя догорало в таких же высоких, задвинутых в глубокие проемы окнах на другой стороне палаты. Оно озаряло под потолком невообразимое переплетение изогнутых дубовых подпорок, пронизанных там и здесь нацеленными вниз остриями вертикальных балок.
