носом, что впору было бы записному красавцу одолжить, но каждой своей ухваткой, привычным движением. И как замечательно он пыхтел и фыркал — словно вчера расстались!
— Обрюта! — повторил Юлий в смешливом умилении и не рассмеялся только потому, что не мог еще отдышаться. — От кого ж ты бежал? Ты что?
Где-то ревели пьяные голоса, а здесь было тихо и свежо, только луна глядела на рассевшихся посреди улицы чудаков.
— Да что ты молчишь? — теребил дядьку Юлий. — Ошалел, что ли?.. Ты чего бежал?
Отряхиваясь, может быть, уже без нужды, дородный дядька коротко дышал, успокаиваясь, но все плевался, выразительно так цыкал губами, словно встречал насмешкой примирительные заходы Юлия. Покончив с кафтаном, принялся он за шляпу, порядком измятую, выбил ее о собственные бока, которые прежде чистил шляпой… и все уклонялся взглядом.
— Да что ты бежал? — не отставал Юлий. — От кого?
— От вас, великий государь, — сумрачно отозвался Обрюта.
— Ну… — опешил Юлий. — Какой я тебе великий государь?! Кто нас тут видит, не придуривайся. Давай на ты.
— Давай, — пожал плечами Обрюта, не выказывая признаков словоохотливости. — От тебя, Юлий, я бежал.
Дальше уж невозможно было сводить все на недоразумение, повода смеяться не находилось.
— Прошлой осенью, — продолжал Обрюта словно нехотя, — вашими стараниями э… Юлька, я получил это поместьице — Обилье. Оно меня совершенно устраивает. Шестьдесят десятин в поле, а в дву по тому ж. И гнилой лесок десятин полтораста. Не буду врать, что я готов от них отказаться.
— Ну! — подтолкнул Юлий, пытаясь добраться до дела.
— Ну, а больше не надо. Как раз в меру.
— Так ты поэтому от меня и бежал? — недоверчиво хмыкнул Юлий.
— Поэтому и бежал.
— Ты очумел? — обрадовался разгадке Юлий.
— Государь! — начал Обрюта не без напыщенности и замолк, словно бы устыдившись. Во всяком случае, продолжил он не сразу, и в голосе его проскальзывала раздражительность, выдававшая неудовлетворение и внутреннюю борьбу. — Ты еще подходил к столице, государь Юлька, а меня уж завалили прошениями со всей округи — я очумел.
— Подожди, какими прошениями?
— Какими?.. Потому что я к тебе пойду, и ты мне ни в чем не откажешь.
— Ну уж, дудки — ни в чем!
— Вот. А ты попробуй им это объяснить. Сегодня услышал, что тебя государем кликнули, ну думаю, все — это конец. Теперь мне из бани не вылезать.
— Ты в бане от просителей прячешься? — хмыкнул Юлий, пытаясь найти тут что-нибудь забавное. Но Обрюта не улыбнулся и вообще не ответил.
— А ведь я хотел тебя ко двору взять. Трудно мне без тебя будет, — сказал тогда юноша, помолчав.
— Об этом я первым делом и подумал, как услышал, что город весь очумел: Юлий!
— Так что… не пойдешь ко мне? — медлительно спросил Юлий. — Если я попрошу?
— Не пойду! Убей меня бог, если пойду! Лопни мои глаза — нет! Чтоб меня перевернуло и хлопнуло, когда пойду! — он и в самом деле сердился, словно ожидал немедленного осуществления всех этих страшных угроз.
Вздорная решимость дядьки имела в себе нечто неправдоподобное, действительно забавное, но Юлию было не до смеха. Он притих, опершись ладонью о каменистую землю, потом отвернулся, потирая лоб.
Обрюта ничего не сказал ему утешительного. Послышался вместо того звук, как гора лопнула. Оба встряхнулись, озираясь в попытке понять, с какой стороны рушится. Словно накативший семиверстными шагами гром, гора тяжко ухнула, с раздирающим грохотом содрогнулась земля…
Но остались они живы.
И Юлий, и Обрюта вскочили. Что-то непостижимое произошло, жуткое: там, где высилась освещенная снизу костром харчевня, воздымалась, расползаясь, подпаленная изнутри туча. Сквозь нее просвечивали ломаные очертания дома. Изрядно потерявшего в размерах, хотя трудно было сразу уразуметь, что именно произошло.
— Маша! — выдохнул сдавленным голосом Обрюта. — На них упала гора!
В это можно было поверить, хотя Юлий и сейчас еще не понимал, с чего Обрюта взял, что это была именно гора. Они бросились к харчевне на смутный гул голосов, а скоро и сами разобрали при свете костра, что рухнула добрая половина дома с тыльной его стороны. В оседающих клубах пыли среди обрушенных стен и перекрытий чернела глыба. Слышались горячечные восклицания.
Скала упала там, где малую долю часа назад — только что! — расположились для обстоятельного разговора Юлий с Нетребуем и нечаянно оказался Обрюта, укрытый в этом уютном местечке подавальщицей Машей.
Двор полнился галдящими людьми, кричали, что государь убит.
Смятенная толпа окружила сбивчиво толковавшего что-то человека; то был один из работников кабатчика. Как государь? Откуда здесь государь? — возражали растерянные и, казалось, озлобленные голоса. На него гора обвалилась! Тут вот они с Нетребуем уединились в кладовой… Я знаю, зачем? Меня послали за господином полковником…
— Негодяй! — взревел полковник Калемат. — Где ты шлялся? — Калемат бранился безостановочно и бессмысленно.
Всполошилось мирно дремавшее предместье: в окнах мелькали огни, хлопали двери, поскуливали, поднимая трусливый, неуверенный лай, собаки и голосили женщины.
Призывали между тем разбирать завал — немыслимую дребедень обрушившихся стен и балок, среди которых все более ясно определялся черными боками огромная угловатая глыба — легший намертво обломок скала, которую не смогли бы пошевелить, соединивши свои усилия, все двести галдевших подле развалин мужчин.
Могильный памятник этот, без сомнения, назначался Юлию.
Оставшись один, когда Обрюта кинулся искать подавальщицу Машу, Юлий сдержал побуждение объявиться и отступил в тень, чтобы собраться с мыслями.
Если Милица знала, что тут у них делается, кто где уединился и чего ищет… знала ли она теперь, что Юлий неисповедимым случаем спасся? И нужно ли извещать ее об этом, если не знает? Кого опасаться, кому доверять?
И когда придет черед следующего камня? Предугадать ничего нельзя, не имея волшебной поддержки.
Но Юлий и подумать не мог, чтобы обратиться к Золотинке за помощью, одна мысль об этом возвращала жгучее ощущение пощечины.
— Лучше умереть! — прошептал он, не давая себе труда задуматься, почему это будет лучше — умереть. Тягостные слова эти сами собой как будто приносили облегчение, от одного повторения только, от того, как замирали они на губах. Уйти и не вернуться — вот. И пусть разбираются между собой, как знают.
Юлий не остановился на слабодушной мысли — уйти, потому что не привык обманывать себя и прекрасно сознавал, что некуда ему уходить. Он весь здесь, в этом благоуханном мире, где Золотинка, ради которой… заранее расчищая место, нанес он смертельную рану беззащитной девочке Нуте. Заранее и потому особенно бездушно, неправедно… ударил девочку, ударил, неспособный даже на сострадание, на жалость… потому что и самая жалость требует от него усилия, и, значит, это не жалость, а притворство… а он все равно здесь, здесь он, в мучительном мире, где Золотинки нет… Все равно здесь, что бы там ни было! И остается только терпеть, как научил его Новотор, терпеть, если счастье невозможно… И если возможно — тоже терпеть.
Нисколько не таясь, он окликнул Обрюту, и тот разобрал голос Юлия в растревоженном людском
