припадка. — Очень и очень правда, — молвила она с ленивым удовлетворением, — я извела ваш род. Каждому свое. Кто чего заслужил. Твою мать Яну я убила тоской — наказала за счастье, Братцу твоему Громолу не простила отваги и убила его любовью. Отца твоего, великого государя Любомира Третьего, за неколебимую его глупость отравила ядом. А Юлий… понятно, я не могла стерпеть эту… самонадеянность. Понимаешь?
— Нет, матушка, — через силу сказал Святополк, пытаясь с собой справиться. — Да… Самонадеянность?
— Можно иначе сказать, если тебе не нравится это слово. Иногда возникало ощущение, как будто он исключен из этого мира и витает в своем. Самодостаточность. Да, вот хорошее слово. Не самонадеянность, а самодостаточность. Так понятно?
Ответа не последовало.
— И я подумала, красиво было бы убить его одиночеством. Это мне уже почти удалось… если бы… Но, видишь, — обстоятельства. В спешном порядке пришлось прихлопнуть малого обломком горы. Поторопилась… Чего ты дрожишь?.. Да ты боишься никак? Я никогда не повторяюсь, Полкаша. Не будет тебе ни яда, ни камня, ни любви. Не бойся, дурачок. Тебя я убью правдой.
Святополк шумно и судорожно вздохнул.
— Правдой, Полкаша. Правды, Полкаша, тебе не вынести.
— За что же, матушка? — молвил он почти спокойно.
— За то, Полкаша, что бессмертие никому не дано. И величайшим волшебницам не дано. Всё даром. И утешения нету. Вот ведь, увлечь бы мир за собою, весь мир за собой — в преисподнюю. Но даже это удовольствие невозможно. Я чувствую ужасное свое бессилие перед цветущим и обновленным миром. Как это тяжко… да… погружаться в безнадежную старость рядом с чужим счастьем и с чужой молодостью. Вот за это, Полкаша.
— Матушка! Матушка!.. — пробормотал Святополк.
Юлий дернул дверь — она оказалась заперта, и постучал. В палате стихло. Потом Милица отрывисто бросила:
— Кто еще?
— Новости от Юлия.
Тишину за дверью можно было ощущать как полнейшую неподвижность. Замер и Юлий, остановив дыхание.
— Святополк, открой, — слабо и неуверенно сказала Милица.
Святополк заторопился, запор бестолково громыхал в его дрожащих руках. Юлий, напряженный и беспощадный, отступил на размах двери, — не более того. И когда Святополк, изменившись в лице, сдавленно охнул, Юлий цепко придержал его и отстранил от входа.
— Кто там? — встревожилась Милица. Она не видела, что происходит.
На поясе Святополка болтался усыпанный самоцветами кинжальчик, Юлий походя выхватил его из ножен и больше уже не глянул на расслабленно отвалившего к стене брата.
В освещенной пустой палате с вытертыми на уровне плеч и поясниц стенами Милица сидела на престоле, занимая правое, мужское место. Тяжело облокотилась на поручень и скосила глаза в сторону входа.
И когда из дверного проема в толстой стене появился Юлий, она вздрогнула, метнувшись взглядом от кинжала к босым ногам. Потом замедленно выпрямилась, словно припоминая что-то. Но не побежала и не кликнула стражу. Карие глаза ее на постаревшем лице расширились и от этого остановились, почти безжизненные…
И вдруг она передернулась почти судорожно, отчего помолодела сразу на двадцать лет, обратившись прежней неувядаемой Милицей, какой всегда помнил ее Юлий. В нежном лице ее отразилось смятение, она вскочила, резво вспрыгнула на престол, словно Юлий казался ей крысой, — разве не взвизгнула.
Зеркального блеска жало в его руке сковало Милице взор, стеснило грудь. С усилием оторвала она глаза от клинка. Полные страдания и мольбы, глаза эти жаром обдали Юлия, коченели мышцы. Раздирая себя, прорывался он сквозь невидимые путы и, почти обеспамятев, с надрывом в сердце — а-а-а! — саданул под девичью грудь. И прянул, задыхаясь.
Птицей вскрикнула она под ударом — замерла, уставившись на торчащий пониже соска кинжал.
Неправдоподобно красная струйка крови тоненько выбегала на сверкающее железо.
— Какой ужас! — тихо сказала Милица, позабыв всех.
Но уже нельзя было удерживать жизнь неподвижностью. Женщина вздрогнула, сразу осев, хватилась за стену — и постарела лет на двадцать. И еще подогнулись ноги, новую четверть жизни она потеряла, опускаясь, — сверкнула в волосах седина. Напрасно цеплялась она за стену, пытаясь удержать оставшееся, — неотвратимо соскальзывала старуха к неотвратимой черте.
Вдруг, омерзительно заколебавшись, как медуза, обратилась она в дряхлую ведьму, ничуть не похожую на Милицу, рыхлую и толстую, в грубом черном наряде. Колдовское ожерелье из крошечных человеческих рук, голов и внутренностей на ее груди шевелилось, словно конечности и сердца эти, только сейчас отрезанные, были насажаны на полную бьющейся крови жилу…
Рухнула, грузным ударом развалив под собой высохший трон Шереметов.
В обломках векового престола развалилась мертвая ведьма. Блеклые глаза ее не закрылись.
Отступив еще дальше — на шаг-другой, Юлий судорожно зевал.
Немощно придерживаясь стены, высунулся из дверного свода Святополк и спросил, приглядываясь к груде тряпья на том самом месте, которое еще недавно занимала вдовствующая государыня Милица:
— Это она?
Потеки крови на темных одеждах, на черных плитах пола казались грязными. Подергивалось в последних судорогах чудовищное ожерелье.
— Ты ее убил? — прошептал Святополк. Он узнал рукоять своего кинжала, но ничему не верил.
Настороженно тронул покойницу башмаком и тотчас же отступил, ожидая, что колдунья ощерится. Смелее пнул и еще — распаляясь. С грудным стоном, с бессвязным бормотанием на трясущихся губах принялся он топтать мертвую. Несколько раз успел ударить вялое, но неподатливое тело, прежде чем Юлий оттащил брата.
Шумная возня, возгласы, дверь нараспашку пробудили охрану — показался кудрявый красавец в золоченных полудоспехах, а за ним валила толпа сумрачных молодцев в кольчугах и при оружии.
— Вот ваша Милица, глядите! — кивнул Юлий, придерживая брата, который, не особенно уже вырываясь, кричал:
— Гадина она, гадина! Подлюка! Стерва! Мразь!
Хватившие мечи дворяне оглядывались друг на друга. Они еще ждали повелительный голос государыни.
— Здесь ваша Милица, эта падаль. Лучше глядите! Глядите! — горячечно говорил Юлий, не давая дворянам опомниться. — Я ваш государь, другого нет и не будет. Зовите бояр и полковников: Милица убита, я принимаю власть. Все поступают ко мне на службу в прежних чинах и званиях.
Мечи скользнули в ножны… Еще мгновение — и дворяне склонились в настороженном поклоне.
Слезно выкрикивал бессвязные ругательства Святополк, наконец, он обмяк, привалившись к брату…
Юлий не покидал Звездную палату и не позволил унести мертвое тело, пока здесь же, возле разбитого престола Шереметов, не принял присягу ошеломленных до безгласия военачальников. Бояре и окольничие не смели выражать чувств, а, может быть, и не имели их, и что единственное себе позволяли — опасливо косить глазами на запрокинутую лицом вверх старуху.
Покончив с первоочередными делами, Юлий приказал отнести тело на площадь, разжечь факелы и развести костры, чтобы каждый мог убедиться в смерти оборотня. Невероятные известия взбудоражили город, ночь за окном гудела.
Юлий потребовал перо и бумагу, потом выбрал из обломков престола ровную доску и пристроил ее на колено, чтобы положить лист. Начал он сразу, без обращения:
«Я пишу эти строки той самой рукой, которой полчаса назад пролил кровь. (Прошло уже более двух часов, но Юлий не понимал этого.) Разлегшаяся на престоле блудница убита. Гнусная тень оборотня
