развеялась, но тяжело на сердце.
Тоскливо и страшно. Будто я заблудился и стынет голос.
Приходи.
Приходи скорей — я не могу без тебя жить».
Подписавшись, Юлий сложил лист и сунул его гонцу, который продолжал стоять, как бы чего-то ожидая, и, когда государь недоуменно вскинул брови, решился напомнить, что не получил распоряжения.
Как странно — Юлий тронул висок. Можно ли было усомниться в том, что день и ночь, без роздыха бередило душу бесплодным возбуждением мысли и воображения?
— Золотинка, — произнес он одно слово.
Весною 770 года жизнерадостный город Толпень отметил появление примечательного странника. Величественный седобородый старец не затерялся в чересполосице солнцепека и холодной сырой тени столичных улиц с их пронизывающими сквозняками и привычной вонью, тихими тупиками и оглушительно галдящими площадями, где не смолкали подвывающие крики разносчиков и торговцев, где бездомные мальчишки вызывающе свистели и плевались, а бездомные собаки, напротив, вели себя скромно и уклончиво, безропотно уступая дорогу оборванным нищенкам, бесстыдно сверкающим срамными местами сосункам в коротких, едва по пуп рубашонках и даже вовсе лишенным какого-либо значения и одежды козам. Окладистая, по грудь борода странника сама по себе уже привлекала внимание искушенных в зубоскальстве толпеничей, ибо с известных пор всеобъемлющее легкомыслие овладело столицей и все значительное, строгое и обстоятельное оказалось такой диковиной, что не имело ни малейшей надежды затеряться в безвестности.
Толпень пел и танцевал, изъясняясь в промежутках между тем и этим щебечущим, хихикающим языком. День и ночь гремела музыка, танцевальное легкомыслие распространялось от княжеских дворцов к окраинам и хотя заметно слабело здесь, вырождаясь в приплясывающее пьянство, веселья все же хватало. Потому-то почтенный старец с патриаршей бородой мог рассчитывать на самое издевательское внимание со стороны обитателей слободы. Двусмысленную вежливость и недвусмысленную грубость толпеничей умерял, однако, увесистый сучковатый посох, которым старец отмахивал на ходу с наводящей на размышления легкостью.
Старозаветную бороду и посох закономерно дополняло несообразное одеяние странника. Столица давно уж забыла зиму: девушки раскутали грудь, парни красовались голыми икрами без чулок, а бородач притащил откуда-то из дремучих холодов прошлого меховую шапку и крытый бархатом теплый балахон невиданного покроя. Что-то вроде просторной подпоясанной рубахи; балахон этот надевался через голову, имея только разрез возле горла, отороченный точно так же, как ворот, подол и обшлага, хорошим куньим мехом. Цепкий взгляд толпеничей примечал необыкновенного устройства, с множеством карманов и кожаных ремней, котомку и, наконец, в преувеличенном изумлении опускался на толстенные, из разноцветного меха унты явившегося из неведомых земель и времен странника.
Между тем молодо шагающий бородач не особенно тяготился смешливым оживлением вокруг себя. С простодушным любопытством он осматривал и темные подворотни, и раскрытые настежь лавки: там сапожник трудился возле подвешенных, как диковинные, плоды, сапог; портной маячил возле развевающихся знаменем портков; медник скрывал свою сверкающую лысину за горами жарко сияющей посуды; благодушный оружейник миролюбиво курил трубку в окружении смертоносного железа — кривых и прямых мечей, сабель, тонких, как вертел, кончаров, боевых топоров с необыкновенно длинными рукоятями и устрашающего разнообразия ножей.
Ничто не ускользало от маленьких, остро шныряющих глаз странника, не укрылась от него и самая смешливость толпеничей — приятная достопримечательность столицы. Порядочно углубившись в дебри Крулевецкой слободы, бородач остановился, чтобы порадовать следивших за ним бездельников особенно удачной несуразностью. Для чего понадобилось ему только стащить с потной залысины шапку и обмахнуть ею широкое загорелое лицо — на этом необходимые приготовления были закончены.
— А что, приятель, — обратился он к первому попавшемуся ротозею, — где мне найти великую государыню Золотинку. Где она живет?
Местечковым своим простодушием вопрос этот так и сразил столичного парня в драной рубахе, которая необъяснимо топорщилась по разодранным, то есть отсутствующим местам, точно так же, как топорщились коротко стриженные, но все ж таки достаточные для создания беспорядка на голове волосы.
— Гы-ы! — прыснул он, захлебнувшись смехом, и, опасаясь, по видимости, чего похуже, поспешно заткнул рот кулаком.
— Она не живет, она танцует, — пояснил шустро вынырнувший откуда-то мальчишка, босоногое дитя Крулевецкой слободы.
— Да танцы-то где, дурень? — мягко попрекнул его странник.
— Послушайте, почтеннейший, — остановилась не старая женщина с продолговатым ушатом влажного белья в руках, — эти греховодники до добра вас не доведут. Я вижу вы человек нездешний…
— Это мягко сказано, — смиренно заметил странник, так что женщина не удержалась от мимолетной улыбки. — Я отсутствовал два года, — продолжал он, не стесняясь ни чужих ухмылок, ни собственного чистосердечия. — И уже не поймешь, то ли меня не было два года, то ли я был, но не было двух лет — не знаешь, чему верить.
— А кажется, вас не было два века, — не удержалась женщина, окинув лукавым взглядом старозаветный наряд незнакомца.
— Да, ощущение такое, — с готовностью согласился он. — По-моему, у пигаликов запасы рухляди хранятся веками. Без малейшей порчи, заметьте! Похоже, они обрадовались, когда получили возможность хоть что-то сплавить и чуть-чуть разгрузить свои склады. Все равно мне не в чем было идти, а в горах еще лютый холод.
— Так вы от пигаликов? — сразу посуровела женщина и тряхнула головой, чтобы сбросить со лба прядь влажных волос. Все вокруг, кто прислушивался к разговору, насторожились.
Бородач вздохнул. Видно, не раз уже приходилось ему объяснять запутанную и не вполне правдоподобную повесть своих скитаний.
— Я попал к пигаликам не по своей воле, — коротко сказал он.
— И эти ребятки за здорово живешь… так вот и выпустили на волю? — усомнилась женщина.
— Пигалики вернули меня к жизни.
Кажется, она не поверила. Опустила ушат с бельем на землю, словно бы желая облегчить и без того не малую тяжесть сомнений, постояла в задумчивости и ни к чему, видно, не пришла.
— Ну, если вы и вправду угодили к пигаликам и ушли от них по добру по здорову, — сказала она без выражения, — то, может, сумеете добраться и до великой княгини. Не думаю, чтобы это было труднее. Сегодня какой-то праздник. В Попелянах. Но туда вы не попадете. Легче будет у Чаплинова дома — меньше толкотни и стражи. Станьте поближе к подъезду, вот и все… Ничего не хочу сказать дурного, только государыня наша по молодости лет не любит докуки. Нужно действовать обиняком и с подходцем, большие деньги потратить, очень большие, чтобы попасть Золотинке на глаза. А там уж как получится.
Собеседник, похоже, смутился, возражение замерло у него на устах. Вместо того обмахнул он лицо шапкой, что было оправдано и жарой, и проступившей на его лбу испариной, но не обмануло, однако же, мудрой и внимательной женщины, видавшей в жизни немало растерянных, с нечистой, потревоженной совестью людей. Может статься, искала она не там, где следует, но самый богатый жизненный опыт и чуткая наблюдательность не многое могли дать тут для истолкования очевидных странностей почтенного старца. Не понимая, женщина, по свойству своей доброжелательной натуры, заговорила особенно мягко и осторожно:
— Попробуйте. Последнее время, слышно, государыня имела пребывание в доме Чаплина на Соборной площади. У нее много дворцов. Попробуйте.
Странник кивнул, собравшись уж было уходить, но задержал женщину взглядом и сказал вдруг, доверительно понизив голос:
— Но это моя девочка. Моя дочь. Золотинка.
