— Где мой отец Поплева? — спросила Зимка, принимая бумаги.
— Мы опередили Поплеву по пути в Толпень. Но сегодня его уже видели в столице. Он здесь.
Зимка крепко сжала пакет, и это непроизвольное движение не укрылось от внимательных глаз пигалика. Он видел, что известие о радостном свидании, уже близком, произвело на государыню самое судорожное впечатление.
— Я посоветовал Поплеве остановиться в харчевне «Красавица долины». Скорее всего, он так и сделал, — сказал Буян и после короткой паузы добавил: — Это достаточно приличное заведение и вполне Поплеве по средствам.
Чего-чего, а уж упрека в скупости Зимка как будто не заслужила — она воспрянула, мигом вернув себе уверенность. Она презрительно фыркнула.
— Я сейчас же еду! Полковник Дивей, возьмите сотню вашего полка! Музыку, черт побери! Ваши там барабаны и трубы — чтобы все было! Отец великой государыни — о! Едут все, я сказала. С музыкой! — снова она пришла в возбуждение, спасительное для нее возбуждение, и задержалась только уточнить: — «Красавица долины» — это где?
— Неподалеку от Хамовного подворья… Когда мы получим ответ? — успел вставить еще Буян, указывая на пакет.
— Завтра! — отрезала Зимка, не задумываясь. — Дивей, что вы стоите, как обиженный мальчик?! Слышите? Ваш полк сегодня в карауле? Распорядитесь, полковник!
Окруженная взволнованными придворными Золотинка удалилась, обрекая праздник Морских стихий на бесславный конец, чуть-чуть только оттянутый упорством увлекшихся своим делом танцоров. Когда пигалики остались одни на заметно опустевшем берегу пруда, товарищ посла, худой и щекастый Млин спросил осторожным шепотом:
— Ты решился столкнуть их?
— Сорокон. На ее груди — Сорокон, — так же тихо отвечал Буян, оглянувшись по сторонам. — Честно говоря, я сбит с толку. И знаешь, она не вздрогнула, когда я назвал «Красавицу долины». Во всяком случае, не подала виду.
— Думаешь, мы сможем разобраться — что тут вообще происходит?
— Думаю, все-таки заставим Ананью проговориться. Нужно хорошенько его припугнуть.
— А Поплева?
— В «Красавице долины» он не появлялся. Полчаса назад я получил известие, что Поплева добрался до Попелян. Он тут, рядом. Видно, его опять не пустили.
— Чего и следовало ожидать! — обрывая разговор, кивнул Млин, человечек томительных предчувствий, если судить по его унылому, безрадостному наряду.
Гости праздника перетекали по берегу рукотворного моря, нарушая уединение пигаликов.
Немного погодя один из неприметных сотрудников посольства удалился вглубь дубравы и за кустами шиповника немедля достал перышко. С его ладони оно быстро взлетело вверх, закружилось и исчезло из виду, растворившись в голубом клочке неба между верхушками ясеней и дубов.
Скопившийся за оградой Попелян люд состоял не из одних только нищих и бездельников, напротив, большей частью то были добропорядочные горожане. Семьями они гуляли по лугам и держались ближе к загородной усадьбе княгини, чтобы послушать далеко разносившуюся музыку, поглазеть на наряды и выезды знати. Охочий до развлечений народ называл промелькнувших в карете вельмож, люди сидели и стояли на обочинах, пожирая глазами катившее в грохоте и пыли великолепие.
Это представление, текучая выставка атласа, бархата и перьев, тканой упряжи и позолоченных колымаг, играющих статями рысаков и разряженных истуканов: гайдуков, кучеров, ездовых и верховой челяди, — все это являло собой особого рода дань, которую избранные счастливцы платили народу на каждом празднике и общественном действе. И, может статься, избранные предъявляли верноподданным почитателям не худшую часть своего достояния. Оставив себе припудренные морщины, утомление праздностью и оскомину наслаждений, они отдавали народу лучшее из возможного, лучшее из того, чего не имели и сами, — мечту. Они дарили народу отблески роскоши и отзвуки славы, дух довольства и видение счастья — то есть, отдавали несомненное и явное, оставляя на свою долю ускользающее и ненадежное. Ведь отзвуки славы, то есть молва, куда более реальна, чем сама слава, — предмет весьма эфемерный. И точно также видение счастья гораздо предпочтительнее, нежели горечь исполненных желаний.
Так понимал Поплева, пробираясь полевыми тропами сбоку столбовой дороги. С философическим благодушием дозволял он всем этим счастливцам — боярам, окольничим и первенствующим дворянам — развлекать себя зрелищем их любопытного обихода. Предвосхищая долгожданную встречу, Поплева лишь усмехался, когда наблюдал весь этот суетный тарарам, блеск и треск, которым окружила себя одна молоденькая рыбачка из Колобжега. Вчера ведь еще, кажется, хватало ей завораживающей бесконечности волн, которые с грохотом падали на песок и раскатывались, слизывая торопливо нарисованных человечков. «Суй лялю!» — лепетали ее непослушные детские губки…
Поплева вспомнил, и лицо его смягчила улыбка, явившаяся из далекого прошлого, — снисходительная и нежная.
Воспоминания пробуждали в большом бородатом человеке застенчивость, которая мешала ему настаивать на родстве с государыней. Перебросившись словом с несговорчивыми стражниками у тройных садовых ворот, где кончалась дорога из Толпеня, Поплева возложил надежды на случай. В самом умиротворенном настроении он слонялся среди зевак и прислушивался к дуновениям сладостных звуков, доносившихся из-за высокой каменной ограды, заключавшей в себе зелень ухоженного сада. Музыка навевала нечто несбыточное и счастливое.
В празднично настроенной толпе говорили о щедрости юной государыни.
С улыбкой на устах Поплева так и заснул, прикорнув в укромном местечке под стеной. Когда он очнулся, солнце стояло высоко, сместившись только на час или два. Все, однако, переменилось. Степенный народ, что угощался по зарослям своими запасами съестного и выпивкой, с визгом и хохотом веселившаяся на лугу молодежь, коробейники с неуклюжими подносами на ремнях — все устремились к дороге. Вырвавшись из ворот, шибкой рысью скакала в растекающейся пыли конница, за ней грохотала длинная карета восьмериком и разносились крики:
— Да здравствует государыня!
— Золотинка! — опомнился Поплева, вскочил, подхвативши котомку, и бросился бежать, хоть и видно было, что опоздал. В золотистых отблесках стекол ничего нельзя было разобрать, где-то там пропало, растворившись в зеркальных отражениях, родное лицо.
За каретой снова валила конница — латники и легкомысленно разряженные дворяне в лентах, кружевах и разрезах. И другая колымага вылетела из ворот под уханье вершников, свирепые вскрики кучера, щелканье кнута и посвист малых плеток. Набегающим топотом копыт, грохотом и дребезжанием возвещала о себе следующая упряжка — поезд растянулся на полверсты.
— А государь? Где государь? — возбужденно перекликались зрители. Никто ничего не знал наверное.
Поплева заметался, пропуская одну карету за другой, и когда показалась последняя — открытая колымага под навесом, битком набитая какими-то расхристанными людьми с трубами, барабанами, гудками и волынками, — Поплева решился и со всех ног помчался по обочине, подгадывая, как бы это вскочить на ходу.
Шумливая братия в колымаге с одобрением следила за внезапной побежкой прыткого старца. Гудочники, барабанщики и трубачи возбужденно загалдели, заспорив между собой, как скоро «старичок сдохнет». Поплева, приноравливаясь запрыгнуть сбоку, опасался, однако, попасть под огромное, в человеческий рост колесо, что катилось без остановки и послабления, нагоняя его сзади. Наконец, догадался он бросить в чьи-то руки котомку и поотстал, чтобы настигнуть повозку со стороны задка, где, свесив ноги, пристроились не поместившиеся в переполненный кузов скоморохи.
И таково было заразительное действие отчаянных усилий Поплевы, что скоморохи, щедрый народ, не задумались протянуть руку помощи. Некоторое время Поплева бежал на прицепе — задыхаясь, из последних сил, борода встрепанная, глаза безумные — тут подхватили его за пояс и вздернули, недолго проволочив носками сапог по земле. Взвалили животом на перекладину, а потом, не удержавшись от озорства,
