Бросил все и ушел. И опять, толковали между собой обескураженные пигалики, если надоели ему груды развороченной кладки, переломанного брусья и досок, то уж как-то внезапно. Безосновательно.
Впрочем, нашлись тонкие знатоки человеческой души, которые указывали для сравнения на своевольное поведение застарелого бродяги, что прибился на зиму к какому-никакому жилью. Пробужденный первым теплом, бродяга бросает зимовье без единого слова благодарности, не обернувшись, и бредет, завороженный, неведомо куда — к солнцу, полной грудью вдыхает напоенный запахами разогретой земли воздух и оглядывается кругом широко открытыми, словно бы удивленными глазами.
Высокохудожественное сравнение не много объясняло в поведении Порывая, но что же оставалось пигаликам, кроме поэзии, если молчали ученые? Очарованный трелями жаворонка (разбуженный? возбужденный? вдохновленный? пристыженный, наконец?) болван шагнул в заваленный обломками ров, выбрался на волю и заковылял, прихрамывая, — вниз, в долину, в общем направлении на полдень, к теплым краям и к морю.
Разведчики провожали Порывая в его поэтических блужданиях по горам и предгорьям верст сто и уж получили разрешение начальства оставить наблюдение, когда истукан закружил, словно бы припоминая ускользающие из памяти стихи. И, к немалой тревоге разведчиков, повернул обратно. Не повторяя прежний путь в точности, он описал широкую неправильную дугу, миновал в порядочном отдалении Каменец и начал спускаться на равнины, когда опять закружил и после некоторого колебания поворотил к западу, к высочайшим вершинам Меженного хребта, до которых оставалось ему не более тысячи верст. Неделю спустя измученные разведчики получили разрешение оставить истукана и возвратиться на родину.
Между тем только после удаления Порывая и появилась возможность привести развалины Каменца в порядок по-настоящему. Однако не это важное обстоятельство сказалось на судьбе Золотинки. Сама по себе любовь к порядку, сколько бы ни упражнялись в ней пигалики, не спасла бы девушку, когда бы в последнем столкновении с Рукосилом она не проглотила почтовое колечко Буяна. Так что, если быть точным, Золотинку спасла не любовь к порядку, одно из самых несносных свойств пигалицкой натуры, а скорее уж любовь к переписке — не менее того распространенный среди этого племени недуг.
Обследуя покинутый замок, пигалики с самого начала обнаружили немало любопытного и поучительного. Поэтому они не ослабляли усилий, не теряли терпения, заново пересматривая, перебирая и даже просеивая оставшееся за Порываем каменное крошево. И в итоге этой кропотливой работы воскресили к жизни трех заколдованных, одним из которых оказался обращенный в жемчужину Поплева. Но Золотинку нельзя было отличить от каменной дребедени. Да ее и не искали, не искали здесь, во всяком случае, в развалинах.
Золотинка обнаружилась, когда пришла весна и ушел Порывай. Смерзшийся снег еще крепил груды щебня и битой кладки, но обок с глыбами грязного льда зеленела трава. Всюду стояли лужи. И тут ничего не упускавшие пигалики нашли в талой воде свое собственное почтовое перышко. Это было отправленное Золотинке в Толпень письмо. Выходит, слованская государыня не получила своевременно известия о том, что названный ее отец Поплева найден и расколдован? Почтовое колечко Буяна она потеряла?
Естественное предположение это, как впоследствии выяснилось, оказалось верно наполовину. Потому что с момента превращения Зимки в Золотинку почтовых колечек стало два, и одно из них, то, что очутилось в животе Лжезолотинки, довольно скоро пропало. Получив вместе с чужим естеством проглоченное колечко, Лжезолотинка самым естественным и обыденным образом с ним рассталась, нимало об этом не подозревая. Непрожеванное колечко осталось в лесной чаще неподалеку от горной дороги. Другое колечко, колечко Золотинки, сохраняло качество почтовой метки, находясь уже внутри каменной глыбы. И перья пигаликов летели к той метке, что ближе, — в развалинах Каменца.
Все это вполне обнаружилось и разъяснилось задним уже числом. А тогда, поначалу, опознав в луже свое почтовое перышко, пигалики не видели надобности особенно ломать голову. Дальнейшее напрашивалось само собой. Написали еще одно письмо, всего в строчку: «испытательный запуск», и перышко осело тут же, у груды развалин на месте Старых палат. Через восемнадцать часов кирки и ломы пигаликов открыли под полуторасаженным слоем битого камня черное базальтовое изваяние, изображающее собой горделивую красавицу без руки и без носа. Испытательные перья прилегли к ней где- то возле пупка.
Золотинка вздрогнула. Взору предстали лица, как-то особенно, до уродства выразительные, — скоморошьи хари. Но она не удивилась, не выказала любопытства даже настолько, чтобы повести глазами и осмотреться. Представшее ей зрелище не имело смысла. Ничего не значили лица, не казались они ни уродливыми, ни красивыми, ни внимательными, ни встревоженными — никакими. Золотинка не понимала лица так же, как не понимала густое яркое небо над собой. Не сознавала она и самую свою способность видеть, на что, кажется, трудно было не обратить внимания после той вечной ночи, из которой она тихо выплыла. Но Золотинка не сознавала и ночи. Сотворенная из небытия, она не сознавала себя.
Словно спохватившись, пигалики засуетились, расстелили плащи и взялись в несколько рук приподнять девушку — она лежала на каменном мусоре, в том самом месте, где только что громоздилось черная базальтовая уродина. Пока ее ворочали, взор Золотинки, смещаясь, захватил развалины, новые лица, плечи и человечков, вскарабкавшихся на косогор из обломков, чтобы засматривать сверху, через головы товарищей. Она увидела далекий покрытый мелким кудрявым лесом склон горы. Но ничего этого не поняла, как не понимает младенец, и только после того, как пигалики положили ее, бережно придерживая, на подстилки, застонала и шевельнула ногой.
Жизнь возвращалась через боль.
Золотинка приподнялась, охнула, нечаянно опершись на обожженную ладонь. Тупо уставилась на обнаженное бедро. Горели ладони. Нога саднила и горела.
Золотинка жалобно скривилась, не особенно хорошо, впрочем, постигнув взаимосвязь между болезненными ощущениями и кроваво-грязными ссадинами на колене.
Усилие утомило ее, она откинулась, отметив угловатые камни под спиной, но на этой мысли не задержалась.
— Как мы себя чувствуем? — донесся умильный голос. Золотинка не отвечала.
То была душевное и телесное отупение, которое наступает после долгих, превышающих человеческие силы страданий. Золотинка лежала на камнях, не испытывая потребности подвинуться, не имея сил даже на то, чтобы опереться на воспоминания — смутно присутствующие рядом с тупой действительностью.
Поразительно уязвим человек. Он идет узенькой тропкой и всякий шаг в сторону, всякое нарушение меры, всякий проступок — по точному смыслу выход за установленные человеку пределы — уже грозит бедой. Всякое нарушение среднего и умеренного мучительно и скоро становится пыткой. Человек устает говорить, а долгое молчание невыносимо. Можно уморить человека жаждой, еще проще утопить его в ведре воды.
Золотинку умертвил полный покой. То, что пережила погребенная под толщей каменного мусора девушка, было жесточайшей, растянутой во времени пыткой. Тишь и тьма. И более всего — отсутствие ощущений, невозможность ни подвинуться, ни подать голос. Обращенная в мысль, Золотинка обнаружила мучительную неспособность сосредоточиться. Лишенная опоры в ощущениях, мысль обнаружила свою бесплодность, — то было утомительное и все более жуткое состояние неподвижности. Страх охватывал Золотинку, если только можно сказать «охватывал» по отношении к тому, что не имеет тела. Но страх этот был — невообразимая, непостижимая беспомощность. Можно представить себе стиснутого со всех сторон горой без малейшей возможности шевельнуться человека — и это будет лишь отдаленное, слабое подобие того, что испытывала Золотинка.
То была худшая из тюрем. Одиночное заключение иссушает чувства и сводит с ума. И насколько ужаснее положение заключенного, который лишен не только товарищей, но и самого себя, лишен пространства — какого бы то ни было. Лишен времени, ибо время не существует вне естества, вне действительности. Это уже нечто большее, чем одиночество. Это пытка. Погребенная в камне, Золотинка мучительно умирала. И умерла. Ибо обреченная питаться собой мысль саму себя и пожирает. Не стало мысли, не стало и Золотинки.
Теперь она слышала настойчивые речи пигаликов и даже как будто бы понимала, что они чего-то хотят, но не видела надобности отвечать. Отупение мысли ее равнялось безучастности чувств.
Доставили носилки. Предполагалось, по видимости, что расколдованная девушка не способна ходить,
