всеми прочими волнениями Обрюта не забыл просчитать и это путешествие — к давнему своему знакомцу монаху-отшельнику, который семь лет назад по дошедшим до Обрюты слухам нуждался в тихом и богобоязненном послушнике. За семь лет, конечно, многое могло перемениться, может статься, отшельник послушника уже нашел, а, может, уже и потерял, может, и кости монаха уже истлели. В этом прискорбном случае, прикидывал Обрюта, следовало бы, пожалуй, пристроить Юлия за самого монаха, в ту же келью, если она еще не разрушилась.
Обрюта, надо сказать, не любил медлить, когда речь шла о жизни и смерти — благо это бывало все же не каждый день. Имея в виду выйти в путь незамедлительно, до наступления темноты, он оставил Юлия на несколько часов, чтобы собраться в дорогу, отдать распоряжения насчет уборки сена, хромой кобылы Звездочки, красного горлышка Любавы и под тяжкие вздохи жены выхлебать полную миску простывшего супа.
Роковая ошибка Обрюты состояла однако в том, что он просчитался в количестве обступивших его забот и пропустил самую насущную. Возвратившись в лес ближе к вечеру — в высоких кожаных сапогах и с припухлой котомкой за плечами, — он не нашел Юлия.
Прежнее растительное существование было уже невозможно для Юлия. Нельзя было жить день ото дня в глуши лесов, не ведая ничего, кроме птиц и зверей. Но это значило, что Юлий не знал больше, как жить вообще, потому что возвращение в мир было так же невозможно, как невозможно было оставаться на прежнем.
Тогда он ушел. Загнал свиней в загородку, напился, положил в сумку нож и направился к северу, рассчитывая выбраться из Камарицкого леса на просторы равнины. Напоследок подумал он еще оставить Обрюте весточку, но, верно, и то уже само по себе, что свиньи собраны среди бела дня и в загородке, должно было объяснить Обрюте, что пастух ушел сам, по своей доброй воле, а не захвачен людьми Рукосила. А сверх того Юлию и сказать было нечего.
Где-то там, на север и на восток, куда Юлий держал путь, лежала Медня, маленький городок под Толпенем, который навсегда лишился доброго имени, давши название приснопамятной битве, тому самому несчастному побоищу, что разом перечеркнуло затянувшееся благополучие страны. Говорили битва под Медней и просто «Медня», слово это означало позор, поругание и страх. «Медня» раскроила время на две неравные части, из которых прошлая была жизнью, но как бы не бывшей, похожей на сновидение, а нынешняя стала действительностью, грубой и несомненной явью, но не жизнью — существованием.
Из-под Медни Юлия вынес названный Золотинкин отец Поплева. Первые дни они укрывались в лесу, до тех пор, пока Юлий не оправился настолько, что смог указать Поплеве имение Обрюты, до которого они и тащились по забитым беженцами и миродерами дорогам почти неделю. Когда Юлий стал приходить в себя, заботами Обрюты, а более того волшебными навыками Поплевы совсем уже было поднялся на ноги, двое обескураженных мужчин, Обрюта с Поплевой, явились к нему, подавленные и смущенные, чтобы подготовить к дурному известию. Они долго размазывали и вздыхали, ввергая Юлия в горячку болезненных ожиданий, а потом, как обухом огрели по голове: Золотинка венчалась с Лжевидохиным. Не меняясь в лице, Юлий выслушал это известие до конца и перестал понимать людей. Наверное, нужно было кричать, а он молчал, молчал так упорно и страшно, что оглох душою. Старая болезнь возвратилась.
Прошло несколько месяцев и настала зима, Поплева покинул Юлия, многозначительно распрощавшись. Остался один Обрюта, а что сталось с Поплевой, Юлий так никогда и не узнал, хотя и уяснил себе по выражению лица старого своего друга и воспитателя, по общему успокоительному ладу речи, что ничего страшного и непредвиденного с Поплевой не случилось. Просто ушел, намаявшись нянчиться с бывшим зятем своей бывшей дочери. Возможно, так.
И Юлий забыл Поплеву. Оставшись один — глухота его и означала одиночество — он привык забывать людей; лица их пребывали в сознании неким необязательным напоминанием о прежде бывшем, лишенной определенного чувства отметкой. Переломанная память его срасталась и заживала, но грубые рубцы лишали впечатления памяти полноты и яркости красок. Кажется, он забыл тогда и Золотинку. Все, что болело и мучило, что сводило с ума, отодвинулось как будто и стерлось, осталось совсем немного — глубже всего запрятанное. Остался тот славный «мальчишка», товарищ по сомнительному приключению в Колобжеге, которого Юлий всегда помнил, какой бы стороной ни обернулась потом к нему волшебница Золотинка.
Внезапное возвращение ее, три дня беспробудного счастья перевернули Юлия и разрушили его зыбкий покой. Теперь он бежал — невозможно было оставаться на месте.
И нужно было к тому же помнить об Обрюте, о той смертельной опасности, которой Юлий подвергал всякого, кто давал ему кров и убежище. Вместе с покоем развеялась вера в безвестность, если нашла Юлия Золотинка, нашел, преследуя Золотинку пигалик, найдут и другие. Можно ли было еще спасти Обрюту поспешным, без предупреждения бегством, Юлий не понимал, но, в общем, склонялся к тому, что в положении Обрюты, если дело дойдет до кнута и дыбы, самое лучшее ничего не знать.
…А мысль о самоубийстве, как способе разрешить немыслимые противоречия чувств, избавить от забот и ответственности всех посвященных в тайну пропавшего князя, такая мысль и не входила ему в голову. Прежняя растительная жизнь была невозможна, смерть не манила его своей убийственной пустотой, поэтому Юлий (точно также как отверженная его супруга Нута когда-то!) и выбрал третье — исчезновение.
Несчастное положение страны не сказывалось как будто на столице, ближе к Толпеню приметы нищеты и разрухи мало-помалу терялись. Там, где недавно еще чернели безобразными ранами сгоревшие села и предместья, тянулись расчищенные, приведенные в чинное состояние пустыри, рядами торчали вместо прежних печных труб и закоптелых стен полузасохшие саженцы. На дорогах дробили щебень и засыпали ямы закованные в цепи преступники, мосты белели новыми каменными и деревянными латками.
Самый город как будто бы обновился и сбросил с себя стародавние ризы; кто не бывал в столице года два, сняв шапку на шпили далеких церквей, вдруг с изумлением замирал, не узнавая город сорока сороков. Потом крестьянин, купец или странствующий подмастерье плевался, распознав подмену, и словно нехотя уже, без сердечного чувства завершал колесное знамение. Толпень лишился стен и распоясался — как беспутный чужеземец, немчура поганая.
Стены разрушил еще Юлий, но люди как-то не помнили об этом, город без стен представлялся приметой нового царствования, все переменившего и опрокинувшего. Тысячи оборванных людей по внешним пределам Толпеня рыли вместо величественных белокаменных стен гнилые, грязные рвы, строили затворы и проводили канавы, чтобы затопить рвы водой Серебрянки и Белой.
Город казался сыт и умиротворен. Пылили дороги на подступах к столице, на выгонах пестрели стада, не пустела река, усеянная распущенными парусами, тесно было на пристанях среди завалов бочек, мешков и коробов, и на торгах полно товаров. Бесконечными улицами и переулками тянулись развалы снеди и всяких ремесленных поделок, грудами белели новые грабли, кадки, липовые лопаты, на возах высились умопомрачительные горы лаптей, неприступными кручами стояли горшки и уже прямо на земле, за нехваткой места в рядах, в обворожительном изобилии ждали своего часа раскрашенные куклы, лошадки, свистульки, возле которых вздыхали огорченные дети.
Надо сказать, продавцов было больше, чем покупателей. Все продавали, непонятно кто покупал. Один мужик продавал новую, белую еще совсем телегу, а другой рядом не старую, крепкую лошадь, в удобной близости от них стоял третий с хомутом в руках, а далее вся конская упряжь, пустые лубяные короба, калачи и репа — чего казалось бы проще: запрягай, наваливай, да езжай! И однако же, не находилось ловкача, который догадался бы увенчать расписным хомутом столь очевидное и беспроигрышное предприятие. Все оставались при своих, не замечая друг друга.
И притом однако на узких улицах Толпеня не слонялись бродяги, не выставляли на показ жуткие язвы нищие, не дремал на теплой земле замурзанный оборванец. Не то, чтобы их совсем не было, — бездомные и попрошайки знали место, отеческая рука, что чувствовалась повсюду в столице, водворила всякую тварь по принадлежности: оборванные, истощенные люди передвигались толпами под охраной вооруженных бердышами сытых стражников. А те, кто не мог исполнять свои повинности строем, звенели ножными кандалами, и этот опознавательный знак, избавляя верноподданного обывателя от сомнений и путаницы,
