Когда Лжезолотинка расстегнула тяжелый, в узорочье пояс, два раза обернутый на бедрах, и сбросила юбки, одну и другую, собаки опять приподнялись: голые ноги женщины, спущенный окровавленный чулок возбуждали их плотоядную похоть. Оживился и Лжевидохин.
— Если мне станет дурно или на сон потянет, — хмыкнул он, — звери тебя растерзают. Растерзают всякого, ждать не станут.
Зимка приняла это к сведению, но не испугалась. Она и без того знала, для чего Лжевидохин не расстается с собаками, их было у него с полдюжины людоедов, одна страшнее другой. Но сейчас, после резкого, как ожог, испуга, Зимка утратила страх, соображала холодно и отчетливо. Сейчас она любила Юлия и знала, что для этой любви нужно уничтожить старика. Перехитрить его и пересидеть. А потом, когда придет миг, впиться зубами в глотку и перегрызть. Она ненавидела старика до тошноты, до желания выть и царапаться.
Одного она сейчас опасалась — выдать себя неосторожным взглядом. Она была коварна и терпелива, как хищница.
Острый клык пробил ногу под коленом, из маленькой черной дырки текла, размазываясь по икрам, пропитывая спущенный чулок, кровь. Было ли это от великой ненависти или от великой любви, Зимка не чувствовала боли, почти ничего, кроме стеснения в колене. Она хромала и хныкала только потому, что старик этого ожидал и хотел, он получал от этого удовольствие.
Он положил руку с корявыми, обожженными кислотой пальцами в перстнях на внутреннюю поверхность бедра и повел вверх… Сладострастие немощного старца, наверное, носило чисто умственную природу, едва ли он испытывал желание — слабую память о том, что есть желание. От этого тошнило. Зимка прикрыла глаза… верно, ей действительно стало плохо — от омерзительного, спирающего горло чувства, так что старик прервал свои супружеские изыскания и тронул колено возле раны.
— Что уж, так скверно?.. Ишь ведь хватило… Бедный наш зайчик…
Он вытирал дрожащей ладонью кровь и слизывал ее потом языком. Когда Зимка увидела это, неодолимая сила бросила ее вбок и согнула в позыве рвоты, с икающим звуком она разинула рот.
— Но! — тотчас предупредил старик, останавливая вскочивших собак.
— Мне плохо, — пробормотала Зимка.
— Там ночной горшок, — показал он с заботливостью, от которой ее снова согнуло с противным рвотным стоном.
И тогда, бледная, орошенная потом, она вдруг решила окончательно то, что не давалось ей все эти дни бесплодных размышлений: страстное желание уязвить старика подсказало ей способ спастись от подозрений, а, может быть, и чего-то большего, чем подозрения.
— Я встретила Золотинку, — сказала она глухо, не оборачиваясь и не глядя на Лжевидохина, ибо не могла глядеть на него не выдав ненависти. — Ну, тогда в корчме, ты знаешь. Пигалик, которого я приказала захватить, — Золотинка. Золотинка обратилась в пигалика, — бестрепетно роняла слова Зимка. — Она сказала, пигалик этот говорил, когда мы остались вдвоем, что многому научилась. Если я правильно поняла многозначительные намеки, она знает, как вернуть оборотню его подлинное естество, когда утрачен образец для превращения. Она имела в виду тебя.
— Но это невозможно, — возразил Лжевидохин слабым голосом.
— Ты ж, наверное, не прочь порезвиться как в сорок лет? Я думаю, из Рукосила выйдет не худший Могут, чем из Видохина, — съязвила она, но старик, этого не заметил: привычная рана открылась, снова, как в первый миг, как тогда в Каменце, он ощутил ужас своего положения.
Зимка точно рассчитала удар: вместе с тенью надежды, тотчас явилось и недоверие, и острое сознание своей жалкой, унизительной участи: бессилие на вершине могущества. В противоречивых ощущениях он задохнулся — она знала это, не оборачиваясь. Если и заготовил он для своей беспутной супруги кое-какие неожиданности, она ответила на укус укусом. Сладостное желание мучать, травить душевную рану подмывало Зимку на новые подробности и выдумки, но она сдержалась, понимая, что это будет уже перехлест. С коварством хищницы цапнула и отскочила тотчас. В слюне ее был яд, она заронила нелепую и невозможную надежду, которая будет теперь разъедать старика изнутри, лишая его хладнокровия и трезвости… побуждая гоняться за призраками, чтобы подвести к окончательному крушению.
Вечная душевная смута, тайная неуверенность в себе, которая изводила Зимку в ее нездоровом, противоестественном положении мешала ей держаться раз принятого образа мыслей — она сейчас же усомнилась в сказанном, теперь это казалось невероятным: пигалик и Золотинка рядом, как одно… Но исключить, исключить, по совести, ничего нельзя. Предположение ничуть не лучше и не хуже любого другого, — если б только Зимка не помнила так ясно, откуда оно явилось: из собственных ее воспаленных бредней.
— Но как это может быть? — бормотал Лжевидохин, наливая дрожащей рукой снадобье — из синей склянки в малую стопку; проглотил и скривился. Морщилась Зимка, разминала ногу выше раны и не торопилась отвечать. Не обманываясь старческой слабостью чародея, она держалась настороже и правильно делала.
— Как же так, — раздумчиво бубнил самому себе Лжевидохин, — я ведь получил известие из Республики: Золотинку казнили.
— Это надежно? — спросила она, не выдавая замешательства; ненависть и отвращение помогали ей найти тон. — Можно ли положиться на эти сведения?.. Источник надежный?
Лжевидохин молчал, словно не слышал. Потом спохватился:
— О, да! Вполне надежный источник! Настолько надежный, насколько может быть надежен тот, кто еще жив. Самое надежное на свете это смерть, моя лапочка, за остальное трудно ручаться.
Он стащил с головы полотенце и утер лицо, словно умывшись; ненужную тряпку бросил потом на пол. Казалось, старик забыл свои хвори, головную боль и муки бессонницы, он смотрелся молодцом, совсем не так скверно, как это представлялось Зимке малую долю часа назад. И только ночная рубашка в желтых пятнах да отечные босые ноги на ковре напоминали Зимке о неурочном характере их доверительной беседы. Стоило замолчать и по всему погруженному в спячку дворцу возвращалась напряженная, чего-то ждущая тишина, в душный покой спальни не проникало ни звука.
— Ну, тогда я не знаю, — промямлила Зимка. — Тебе, конечно, виднее.
— Но с чего ты взяла? Почему ты решила, что Золотинка? — выказал нетерпение Лжевидохин. Не так уж он был в себе уверен, чтобы отметать с порога Зимкины бредни. — Пигалик сам тебе это сказал?
— Разумеется, нет. Я уж потом это сообразила.
— Ах вот как! Значит мы должны довериться твоей проницательности, — хмыкнул Лжевидохин чуть- чуть наигранно. И потом в противоречии с пренебрежительным тоном сказал он «мы», чего Зимка от чародея никогда прежде не слышала.
— Придется довериться моей проницательности, — подтвердила она, наглея в ту самую меру, в какую Лжевидохин выказывал слабость. — Ну, и сверх проницательности — пустячок. У пигалика под кафтаном нашли за поясом хотенчик. Настоящий хотенчик, как ты его помнишь по Каменцу. Если не тот же самый, то точно такой.
Беглый, искоса взгляд открыл настороженной Зимке, что всезнающий чародей действительно поражен. Он ничего не слышал об находке! Взметень и все его люди, что были в деле, погибли или рассеялись, а Малмора, значит, ничего не успела пронюхать. И, главное! никакая сорока, ни коршун, ни волк не видели великую государыню Золотинку с хотенчиком в руках на пути к Юлию.
— Ну и где он? — замедленно произнес Лжевидохин. — Где хотенчик?
Это можно было считать победой.
Оставив задиристый тон, Зимка взялась рассказывать с начала — с первых подозрений, с первой встречи с пигаликом, она повествовала обстоятельно и неспешно, как человек, вполне уверенный в своем слушателе. Спасаясь от бунтующей черни, в поле, без охраны и слуг, Зимка достала хотенчик, который повел ее к Толпеню. Как будто к Толпеню. Получается, что к Толпеню. Туда, где ждали слованскую государыню все удовольствия власти, роскоши и славы.
Когда повествование добралось своим чередом до удовольствий, Лжевидохин незаметно для себя кивнул, принимая рассказ как правдоподобный. Зимка внутренне усмехнулась, не позволив себе, однако, никакой другой вольности.
