спиной к Юлию, убедившись, что он и так вряд ли мог видеть что-нибудь, кроме плеч, и торопливо опустилась в волну.
Она недаром торопилась — раз-другой бултыхнулась, ныряя глубоко в темную толщу вод, и поплыла сильными взмахами обратно — Юлий уж шел по берегу, без одежд, стряхивая с себя брызги.
Золотинка окинула его жадным и стыдным взглядом — первый раз в жизни она видела обнаженного мужчину. Спотыкаясь, вытащила спрятанный на мелководье под охрану крабов Сорокон, на бегу уж надела его на грудь и кинулась к брошенному у воды платью. Облипающий шелк неловко тянулся по мокрому телу, Золотинка путалась, не успев за спешкой даже волосы отжать, и бросила на песке без употребления штанишки, чулки и прочее.
Но это не спасло ее, потому что Юлий шел ровным неумолимым шагом и остановился, открытый весь на голом белом песке, где не было ни малейшей тени, ни малейшей двойственности или неясности, кроме нагого повторения юноши, что солнце опрокинуло наземь. Судорожный взгляд Золотинки обежал Юлия сверху донизу, и зрачки дрогнули, когда она зацепилась за то, что нельзя было миновать никакой силой. Золотинка чувствовала, что горит от слабости, ужаса… от изнемогающей в себе самой страсти, которая граничила и с отвращением.
Лохмотья Юлия валялись в пятидесяти шагах по берегу, он не принес с собой даже тряпки.
— Ты весь… изранен. Печет же… от соленой воды, — пролепетала Золотинка, пытаясь устыдиться, хотя и так уж горела от стыда.
Стой так! испуганно воскликнула она, едва он сделал шаг, вытащила из-за пазухи Сорокон и ослепила Юлия вспышкой, предупреждая встречное его движение. Поневоле он зажмурился и остановился, расслабленный действием камня.
Кровавые царапины на лице затянулись сразу, словно Золотинка загладила их невесомым движением ладони… ободранный локоть… синяки… внутренние ушибы… Дело помогало Золотинке владеть собой, пренебрегая той обморочной слабостью, которой поддалась она малую долю часа назад. К несчастью однако она вылечила Юлия, избавив его от раздражающих и отвлекающих болей, прежде чем просохло влажное, местами совсем мокрое платье. Испачканный песком бледный шелк лип к груди, что вздымалась вместе с дыханием, тонкий, неосязательный шелк выдавал острые затвердевшие соски, заставляя Золотинку под взглядом Юлия торопливо одергивать платье, что только путало мысли да сбивало с толку. Она обнимала его своей целительной силой, он мешался со своими объятиями, совершенно лишая ее самообладания… руки его скользили, пробирались куда-то, трогали… И оказалась она в объятиях прежде, чем вылечила. Прежде чем что-нибудь поняла, потому что, жесткий и напряженный, он тыкал ее каким-то локтем. И она обомлела на твердой, широкой, как плита, груди.
— Но нет! Нет! — забилась она со страстной мукой, с такой кликушеской силой, что Юлий, вовсе не склонный уже к снисхождению, должен был все же сказать:
— Но почему?
— Пусти! — билась она, не способная ни на что, только просить.
— Почему?
— Пусти! — отвечала она одно.
— Почему?
— Но я молю тебя… родной мой… любимый… лучший… радость моя… пусти… пусти… — Она дрожала, пытаясь защищаться, толкала его локтями.
— Почему? — повторил Юлий, делая мучительное усилие над собой.
— Прости! — прошептала она в беспамятстве.
Он повернулся и пошел за своими лохмотьями, оставляя в мокром песке отчетливые, как грубое слово, озлобленные следы.
Охваченная головокружением, Золотинка опустилась наземь.
Когда Юлий вернулся в своем живописном наряде, она сидела все также и только подняла неподвижное, залитое слезами лицо. Тронутый и пристыженный, хотя он действительно не понимал «почему», Юлий, уже не хмурый и мрачный, но как будто скучный, опустился на горячий песок рядом.
— Прости! — прошептала Золотинка, касаясь руки. А потом потянулась целовать — словно влажным лепестком коснулась его поджившие губы.
Он вздрогнул. Наверное, от неожиданности. А потом пожал плечами.
— Прости! — повторила она еще раз, потому что ей доставляло удовольствие говорить это слово. Это или любое другое, такое же чувственное и нежное. Слово это позволяло трогать робкими пальцами лоб, навивать влажные кудри и с трепетной лаской пробираться в прорехи лохмотьев.
— Но почему? — сказал он с чисто мужской тупостью.
Ей трудно было говорить. Знала она почему или нет, только произнести не могла, заменяя ответ лаской.
Он же был неподвижен, отчужденный и скучный, и она, страдая, должна была прошептать через силу:
— Потому что это я… — И припала лицом в колени между грязных его штанин.
Неуверенно, словно на пробу, он тронул ее за плечи и прижал к себе. Он понял. Он понял, что это не была игра.
— Прости, — прошептал он, бережно целуя белую макушку.
Он понял. Он испытывал не обиду, а гордость. Гордость оттого, что имеет непостижимую, необъяснимую, ничем не заслуженную власть над чувствами и душой этой чудесной девушки, великой и могучей волшебницы.
— Я сама не знаю почему, — прошептала она ему в грудь. — Не знаю… Мне больно… больно… — Она запнулась, вздыхая, чтобы перебраться через несколько слов. — Оттого… Это оттого… Зимка отняла у меня самое дорогое, она украла — лучшую пору наших отношений. То, чего не вернуть. Ты смотришь на меня, как на продолжение… как на продолжение… как… — Слезы мочили ему рубаху, капали в прорехи, ожигая живот. Золотинка не поднимала головы.
Юлий бережно ее гладил, прощупывал проступающий под платьем позвоночник, обнимал плечи и теребил волосы… не смея возражать, потому что Золотинка была права. Все Золотинка знала и понимала, все прожила она чувством. И Юлий, честно прислушиваясь к себе, не мог не сознаться, что не так-то просто на самом деле отделить одно от другого, разобрать две Золотинки между собой — проросли они друг в друга плотью. И Юлий… Юлий любил эту и любил ту, потому что отдал той нечто такое, что уж нельзя вернуть. Как ты вернешь то, что отдал? В сердце его проникла грусть.
— Когда-то, — молвил он с деланным смешком, — помнишь, я угрожал тебе, что брошусь со скалы, только коснись! И вот, чем это обернулось! Я бросился за тобой с обрыва, как сумасшедший. А потом… потом, — он фыркнул, пытаясь выказать чуть больше небрежности и легкомыслия, чем это было ему по силам, — потом ты не дала себя коснуться… Если бы ты только знала, как стыдно. Стыдно.
Золотинка лежала в его ногах, уткнувшись куда-то в живот и подняла голову как раз, чтобы принять на щеку упавшую сверху слезу. Он покривился, отрицая эту слезу гримасой.
— Она, — сказала Золотинка, не отираясь, — она, — сказала она, подернув плечами, как в ознобе, — она отняла у меня даже свадьбу.
Юлий подвинулся распрямиться. Такого рода частность и не всходила ему на ум.
— Ты хочешь свадьбу? — спросил он, соображая, какая тьма нравственных, правовых и общегосударственных затруднений ждут его на пути через повторную свадьбу с одной и той же княгиней.
— Ну, это невозможно, — возразила Золотинка, опять его удивляя. — Это было бы нелепо и глупо. Мы оба чувствовали бы себя преглупо. Потерянного не вернешь.
— Может… тайную свадьбу устроим? — осторожно предложил Юлий, сразу же понимая, что это еще хуже.
Она только хмыкнула — но очень выразительно. Она умела смеяться над собой и не затруднялась этим.
— Пусть! — сказала она и кинулась на песок навзничь. — Мы повенчаемся морем. Да кто нам нужен? Только море, только небо… вселенная, и ничего больше. Вселенной нам хватит, чтоб повенчаться!
Мерно ухали волны. Легкий ветер с моря, замирая в изнеможении, бессильно колыхал шелк, пытаясь
