свисали в беспредельную пустоту. Приходилось жмуриться и отворачиваться — низкое солнце на западе слепило всем своим нестерпимым кругом.
— Как, свалиться здесь можно? — спросил Юлий, опасливо заглядывая в пропасть.
— Вряд ли… — протянула Золотинка с некоторым сомнением, впрочем; она не знала насколько действительна представшая им действительность. — Лучше не пробовать, во всяком случае.
Юлий подвинулся целоваться, и вниз посыпались камешки, долго-долго сыпались они и скакали, прежде чем замирающий стук ударов о скалу не заглох бесследно.
— Так… мы ничего… не увидим… — пролепетала наконец Золотинка, задыхаясь, и через силу отстранила любимого.
Смотреть же, и в самом деле, было на что: скала их, как высокий престол, вторглась внутрь огромного, вселенских размеров храма. Затерянные над головой колонны смыкались где-то в небесной выси, отстоящие на версты стены слагались из похожих на горные отроги потоков камня, и весь необозримый простор чернел сотнями тысяч и миллионами народа — все лица обратились к скале, где стояли Золотинка с Юлием посреди храма. Она была в неожиданном, диковатом наряде из огненно алых и красных лоскутов; острыми языками пламени они лежали на бедрах, почти не скрывая, скорее обнажая, ноги, почему-то босые. Рассыпанные прядями волосы горели чистым золотым цветом, узкая белая лента на лбу стягивала это жар. Юлий — весь в белом, короткое полукафтанье, сверкающие кружева, тесные белые штаны, что рисовали сильные икры, белые туфли.
И грянул хорал. Словно отверзлась бездна, вскинула их мощным созвучием голосов и труб, вскинула, понесла, переворачивая сердце, спирая дыхание…
— Что это? Где это? — сказал Юлий, окидывая взглядом пламенеющий наряд Золотинки.
— Молчи. Это нигде, — сбивчиво отвечала она и пожала руку. — Наверное, я представляю нашу свадьбу. Молчи, слушай.
Он усмехнулся. То была любовная, ласковая насмешка… мимолетная и грустная насмешка взрослого над ребенком, и значит, по сути дела, насмешка взрослого над собой.
Черт знает, что это было! Юлий долго потом не мог простить себе этой нечаянной улыбки, совсем не нужной, неуместной, как отрыжка.
Золотинка глянула, стиснув руку…
и все исчезло, как обрезало. Смолкло, распалось, развеялось.
Они сидели на скале. Золотинка — в прежнем платье с потрепанными кружевами, золотые волосы ее сменились белыми. Юлий — в прежних лохмотьях. Они сидели на скале, а вокруг клубился молочный туман и стояла глубокая, поражающая чувства тишь.
Юлий мгновенно понял.
— Прости! — горячо сказал он. — Давай еще раз.
— Сейчас. Я пытаюсь.
Однако ничего не происходило и клубился беспредельный туман. Напрасно Золотинка пыталась сосредоточиться и водила пальцем по лбу.
— Это не от меня зависит, — призналась она наконец. — Непроизвольные движения души. Непроизвольные, неожиданные, неподвластные разуму — как во сне. Все, что мы чувствуем, помним или не помним, но все равно храним в подвалах памяти… Мечтаем, жаждем, страшимся… стыдимся — все подряд. Ты можешь увидеть невероятные вещи и совсем не красивые. Бог знает какую чепуху.
Она тоже улыбнулась, но в улыбке ее было нечто смущенное, неуверенное, во всяком случае. Несомненно, она должна была испытывать досаду, оттого что распалась блаженная гармония чувств, которая обещала так много, но если и расстроилась Золотинка, досада ее сказывалась непривычным для Юлия образом. Досада ее была легка, как смех. И верно, она знала, что говорила, когда предупреждала против случайностей воображения.
Правда, такого конфуза, что последовал затем в немедленной готовности за словами, она, должно быть, и в худшем сне не могла ожидать. Хотя, понятно же, понимала — слишком хорошо понимала! — что страх неблаговидных случайностей как раз и производит непрошеные выбросы воображения.
Они сидели на той же скале, свесив с обрыва ноги, туман тихо стлался, свиваясь в изменчивые призраки не определившихся еще видений, и вдруг, сразу и резко обнаружилась иная действительность. Юлий и Золотинка будто просели на малой своей горке, а над ними, занимая собой небо, встали черные бока близко составленных кораблей.
Это были ладьи великокняжеского боевого флота на берегу Белой. Золотинка тотчас же поняла, что последует, едва увидела саму себя, свое большое подобие, что вынырнуло из воды и, поймав ногами дно, отвело со лба мокрые волосы… осторожно глянуло в сторону светлеющего песком берега.
— Не смотри! — испуганно дернулась Золотинка, пытаясь закрыть Юлию глаза, но он ничего предосудительного пока не видел и шутливо боролся, перехватывая ладонь, целовал и ладонь, и губы, не давая любимой свободы ни в жесте, ни в слове. Она же сама толком не знала, как объяснить и что сказать, не умея прекратить то, что разворачивалось у них перед глазами, потому что сама же открыла Юлию душу и все… все, что там было, высокого и низкого без разбора.
Они боролись, а Золотинка-призрак подняла голову.
…Тесно составленные друг к другу суда смыкались продольными свесами, назначенными для того, чтобы увеличить развал бортов. К несчастью, свесы эти, имевшие по всей длине сквозные гнезда для весел, напоминали скорее решетку, чем надежную крышу над головой. Когда Золотинка встала на ноги и затаилась, почитая себя в относительной безопасности, дырявая крыша над ней потекла.
Юлий вырвался — ничего нельзя было скрыть.
Тоненькая струйка, распадаясь в воздухе, хлестала в одном месте, брызнуло в другом. Над утесом, где глупо, растерянно хихикнул Юлий, повеяло острым запахом крепко настоянной за ночь мочи. Пробужденные на ладьях мужики в нижних рубахах и подштанниках все разом, позевывая, занялись естественным по утру делом. Спустя несколько мгновений через решетку сомкнутых над головой несчастной Золотинки свесов захлестало вонючим дождем, в лицо повеяло брызгами, брызги летели на скалу, где замерли потрясенные, затаившиеся друг от друга жених с невестой… Не чая спасения, потеряв всякое соображение, Золотинка бросилась к берегу…
…кинулась на Юлия, заслоняя его собой от зрелища, опрокинула на камни и навалилась — он уж не смел сопротивляться. В беспамятной лихорадке Золотинка торопилась закрыть юноше глаза, если тот пытался еще смотреть. Но надо было затыкать и уши, потому что там, за спиной, происходило все самое мерзкое, безобразное, что только могло привидеться Золотинка от страха, от все подавляющего отчаяния, от жгучего стыда. Она совершенно не владела собой — вереницей неслись, сменяя друг друга, мерзопакостные видения. Навалившись грудью на Юлия, Золотинка дрожала в болезненном ознобе, не оборачиваясь, и не давала глядеть Юлию, но знала, что там делается. Там хлюпало, лилось, извергалось, там сопело, издавая смачные трубные звуки, плевалось, харкало и снова лилось. Казалось, не человек, не ловкая, ладная девушка производила все эти чудовищные потуги — какая-то всемирная утроба разверзлась. С небес веяло ароматами нужника.
С этим нельзя было сладить — как при поносе, — Золотинка ополоумела. Ее тошнило — не в воображении, а самым натуральным образом, она едва сдерживалось, чтобы не вырвало, — на голову Юлия. И это был бы уже конец.
Ужас ее поразил Юлия — он затих. Он не затыкал уши, не жмурился и вообще ничего не делал, он лежал под ней, как заснул, ничего не выражая лицом, словно не видел, не слышал, не понимал… не видел и не слышал, во всяком случае, ничего особенного.
И это отрезвило Золотинку. Она подумала, что, может статься, не все еще кончено.
Что жизнь, может быть, на этом не пресеклась.
Что, может быть, — вдруг? — останутся крохи чувства и после этого… Пусть самая малость.
И ужас в том, что пораженная до какой-то лихорадочной дрожи, она любила Юлия ничуть не меньше, а, чудилось, еще больше, острее, болезненней, чем любила до этого поносного срама.
Она решилась приподняться, освобождая Юлия… За спиной понемногу стихало. Повеяло молочным туманом, простыми запахами сырости, леса, лесной тропы.
Но Юлий не сразу открыл глаза. Он притворно потянулся, просыпаясь… и улыбнулся безмятежной улыбкой долго и сладко, с чистой совестью проспавшего все самое любопытное человека. Золотинка не
