которые и служат ему основной пищей. А зовут его Микцанцикатли.
Мороз пробежал у меня по спине. Я быстро посмотрел на Эдварда и повторил:
— Микцанцикатли.
— Да, — серьезно ответил Эдвард. — Мик зе катлер. По-английски „Мик-ножовщик“.
22
Я высадил моих товарищей рядом с домом Эдварда на улице Стори, а потом поехал прямо в городской госпиталь Салема. Это был комплекс серых приземистых бетонных блоков рядом с аллеей Джефферсона, неподалеку от Милл-Понд, где когда-то жил Дэвид Дарк. Небо посветлело, и бледный рассеянный свет заходящего солнца отражался в лужах на стоянке. Я прошел по подъездной аллее к дверям госпиталя, засунув руки глубоко в карманы пиджака. Я надеялся, что Констанс Бедфорд чувствует себя лучше. Я не должен был позволять им обоим входить в мой дом. Одного остережения не хватило. Теперь Констанс потеряла зрение, и в этом была только моя вина.
Я нашел Уолтера в зале ожидания на третьем этаже. Он сидел, опустив голову, всматриваясь в отполированный виниловый пол. За ним на стене висела фотография Бэйзила Эда — пеликана. Уолтер не поднял взгляда даже когда я сел рядом. Зазвенел мелодичный гонг, и соблазнительный голос телефонистки проворковал: „Доктора Моррея просят к белому телефону. Доктора Моррея просят к белому телефону“.
— Уолтер? — обратился я.
Он поднял голову. Его глаза покраснели от усталости и от слез. Он выглядел значительно старше своих лет, и мне неожиданно припомнилось, что Дуглас Эвелит рассказывал об экипаже „Арабеллы“. Он открыл рот, но из пересохшего горла не вырвалось ни звука.
— Есть новости? — спросил я его. — Констанс лучше? Ты видел ее?
— Да, — ответил он. — Видел.
— Ну и что?
— Теперь ей, конечно же, лучше.
Я хотел сказать ему что-то утешительное, но в то же мгновение осознал, что его голос звучит как-то неестественно, невыразительно и глухо, как будто он через силу лгал.
— Уолтер, — повторил я.
Неожиданно он схватил меня за руку и изо всех сил сжал ее.
— Ты опоздал, — сказал он. — Она умерла каких-то двадцать минут назад. Обширные повреждения черепа вследствие интенсивного охлаждения. Не говоря уже о потрясении и физических повреждениях глаз и лица. Собственно, не было почти никакой надежды.
— О Боже, Уолтер, как мне жаль.
Он глубоко печально вздохнул.
— У меня немного кружится голова. Мне дали какое-то успокоительное. Но все это так измучило меня, что у меня не осталось ни на что сил.
— Хочешь, чтобы я отвез тебя домой?
— Домой? — он вопросительно посмотрел на меня, как будто перестал понимать смысл этого слова. „Дом“ для него был лишь зданием, полным вещей, которые уже никому не принадлежат. Висящие рядами платья, которые уже некому надевать. Шеренги туфель, хозяйка которых уже никогда не появится. Да и что делать одинокому мужчине с кучами косметики, рейтуз и бюстгальтеров? Наиболее же болезненное переживание после неожиданной смерти жены, как я сам убедился, это наведение порядка в ванной. Даже похороны — мелочь в сравнении с уборкой в ванной. Я стоял над корзиной для мусора, полной бутылочек от лака для ногтей, шампуня для волос, и заливался слезами.
— Ты не должен себя винить, — заговорил Уолтер. — Ты достаточно внятно предупреждал меня. Мне просто казалось… казалось, что Джейн будет дружелюбно настроена. По крайней мере к матери.
— Уолтер, я ее видел потом. Она и меня пыталась убить. Это не Джейн, именно от этого я предостерегал. Это не та Джейн, какую мы оба знали. Она теперь в определенной мере под властью каких- то сил, понимаешь? Пока она не найдет следующую жертву, чтобы накормить ту мощь, во власти которой она очутилась, ее душа не узнает покоя.
— Мощь? Какая мощь? О чем это ты говоришь?
— Уолтер, — заявил я. — Это не подходящее место и время для объяснений. Я отвезу тебя домой, хорошо? Поспишь, а завтра мы обо всем поговорим.
Уолтер оглянулся через плечо на комнату, в которой, видимо, лежала Констанс.
— Она там? — спросил я, а он кивнул.
— Я не должен ее оставлять, — сказал он. — Это нехорошо с моей стороны.
— Ты не оставляешь ее, Уолтер. Ее уже нет.
Он довольно долго молчал. Каждая морщина на его лице выглядела так, будто была наполнена пеплом. Он был так вымотан и одурманен наркотиком, что еле держался на ногах.
— Знаешь что, Джон? — заговорил он. — У меня нет теперь никого. Ни сына, ни дочери, ни жены. Вся моя семья, все, кого я любил и с кем хотел провести остаток жизни, все они ушли. Остался только я. Некому даже оставить в наследство мои золотые часы.
Он подтянул манжету, снял часы и поднял их вверх.
— Что случится с этими часами, когда я умру? Знаешь, Констанс сказала, чтобы я выгравировал на них мое имя. Она сказала: „Однажды твой праправнук наденет эти часы, посмотрит на имя, выгравированное сзади на крышке, и будет знать, откуда он родом и кто он есть“. И знаешь что? Такого парня никогда не будет.
— Успокойся, Уолтер, — сказал я ему. — Я поговорю с врачом, и тут же поедем, я отвезу тебя домой.
— Ты… возвращаешься туда сегодня? На Аллею Квакеров?
— Останусь с тобой, если хочешь.
Он сжал губы, потом медленно кивнул.
— Если тебе это не доставит хлопот.
— Никаких, Уолтер. Честно говоря, только рад, что есть предлог не возвращаться туда сегодня.
Мы вышли из госпиталя и пошли через стоянку к моей машине. Уолтер дрожал на вечернем ветру. Я помог ему сесть, а потом мы поехали через пригороды Салема и свернули на юг, в сторону Бостона и Дедхэма. Во время поездки Уолтер почти не говорил, только смотрел через окно на проезжающие автомобили, на дома и деревья. Уже наступала ночь, первая за тридцать восемь лет, которую он проведет не с Констанс. Когда мы приближались к Бостону, огни самолетов, идущих на посадку к аэропорту Логан, казались одинокими, как никогда раньше.
Дом в Дедхэме принадлежал семье Бедфордов уже четыре поколения, переходя от отца к сыну. Хотя Уолтер и его отец оба работали в Салеме, они оставили себе эту старую резиденцию в Дедхэме только из-за традиции. В течение нескольких лет отец Уолтера снимал также небольшую квартирку недалеко от центра Салема, но Констанс настояла, чтобы Уолтер ежедневно ездил на работу за двадцать пять миль, особенно когда мать Уолтера тайно просветила ее на похоронах своего мужа, что отец Уолтера водил в квартирку в Салеме „бабенок“ и что под кроватью была обнаружена огромная гора использованных презервативов.
Это был большой колониальный дом, стоящий на семи акрах земли. Сорок один акр, вначале принадлежавшие семейству Бедфордов, был распроданы строительным подрядчикам. Белое здание с покатой пятискатной крышей стояло в конце крутой аллеи, обсаженной кленами, и выглядело осенью так живописно, что было трудно поверить, что в этом здании кто-то живет. Помню, какое оно произвело на меня впечатление, когда Джейн впервые привезла меня сюда. Я подумал, что для семьи Бедфордов было бы значительно лучше, если бы в то утро я развернулся и уехал назад, в Сент-Луис, не задерживаясь ни на минуту; тогда их миновали бы те трагедии, какие свалились на них в течение последних нескольких недель, и те ужасы, которые их еще ожидали.
Я запарковал машину у входных дверей и помог Уолтеру выйти. Он подал мне ключи, а я открыл дверь. В доме было уже тепло: Бедфорды включили центральное отопление накануне вечером, поскольку,
