— Не сопротивляйся! Не буди во мне зверя, иначе возникнет уголовное дело!
Встречный грузовик, угодив в яму с размаху, залепил жидкой грязью переднее стекло и оба боковых с левой стороны.
— Так тебе и надо! — пошутила Надя. — Не нарушай уличное движение! — Но все же из машины вышла и помогла ему протирать стекла газетами.
Уже подъезжая к Москве, Володя сказал ей:
— Я бы на твоем месте забрал тетю Варю в Москву на зиму, трудно ей одной! Ты же все равно у меня будешь жить.
Тепло его слов горячей волной захлестнуло Надину душу, и она с волнением подумала: «Я полюблю его». — Где я буду жить — вопрос открытый, но тетю Варю я с большим удовольствием взяла бы к себе. А как прописать? Невозможно!
— Надо подумать! Летом она не поедет в Москву, а к зиме что-нибудь придумаем. А мы с тобой куда поедем летом? Куда бы ты хотела?
— В Паневежис.
— Где это? Прибалтика?
— Литовская ССР, город Паневежис, улица Лепоаллея, дом. двенадцать, кажется.
— Кто у тебя там? Опять «зарок» или «обет»?
Надя хотела сказать ему, отогретая теплом его ласковых слов, что нужно бы заехать к родным Бируте, узнать, получили ли они письмо, посланное Альдоной, чтоб не ждали Бируте. Ее хоронили ночью, и Надя видела, как вынесли носилки из морга. Из окна хлеборезки ей было видно, рядом с носилками к вахте пошел старший надзиратель Гусь. Это ему предстояло разбить прекрасную голову Бируте кувалдой, чтоб уже точно она не могла убежать в свой родной Паневежис. Но вовремя опомнилась: «Молчи! Нишкни!».
— Так кто у тебя в Литве? Очередной поклонник?
— Нет! Никого, так просто!
Мысль о том, что ей надо навестить могилу Клондайка, не давала ей покоя. Пока длилась зима, об этом и думать было нечего. Но в апреле она назначила себе двадцать пятое число для поездки в Ленинград. Тамара Анатольевна обещала ей. С Аней она легко договорилась. Сложнее было с Володей. Узнав о ее решении, он всполошился: — Как? Я не могу сейчас ехать, оставить работу и на три часа не могу!
— Володя! — тихо, но упрямо сказала Надя. — Ты мне там не нужен. Я еду попрощаться с могилой человека, в чьей смерти тоже чувствую себя повинной, не мешай мне, прошу тебя!
— Фантастика! Ты и по мне будешь траур год носить?
— Не балбесничай! С тобой ничего не случится. Я молюсь за тебя, — хмурясь, серьезно сказала Надя.
— С ума можно рехнуться! Ты еще и верующая?
— И не просто, а глубоко и убежденно! Пора бы тебе знать…
— Чувствую я, закончится моя жизнь в сумасшедшем доме. Я не выдержу, я рехнусь от тебя. Ты жительница прошлого века, а я специалист по новейшим наукам и вдобавок убежденный материалист.
— Это по молодости, по глупости. Учение Маркса существует около ста лет, учение Христа бессмертно, потому что это наша совесть, наши доброта и милосердие, и жить будет с нами, пока существуем мы, люди!
Володя молча, с изумлением, смотрел на нее.
— Скучная ты будешь, пропал я! Верующая кобра!
— Да уж развлекать тебя не стану, не надейся! Тебе дали два с лишним месяца на размышление, давай прибавим еще годик?
— Нет! — завопил он. И тотчас добавил: — А может, все же не поедешь? Лучше позвони сперва.
— Дело! — согласилась она. — Иногда ты бываешь даже умен!
— Знаю! Но редко и не в контексте с тобой!
— Умерь козловую похоть — и разум не покинет тебя!
— Извини, а зачем я тогда женюсь? Такой хомут надеваю?
— Верно! А зачем?
— Но у тебя же деревенская психология: «Женись, тогда хоть ложкой хлебай». Вынужден. Поставлен в безвыходное положение!
Надя не выдержала и рассмеялась:
— А ты злопамятный! Все простить не можешь, что мало приложила тебя к стульям. Извини, рука сорвалась. В другой раз уж постараюсь.
Володя замолчал, и она догадалась, что он судорожно ищет, что ей еще завесить колючего и ехидного в ответ, чтобы последнее слово осталось за ним.
— Не трудись ехидничать, лучше скажи, как мне позвонить в Ленинград?
— Поедем к нам, от нас позвонишь, — с готовностью предложил он.
— Спасибо, нет! Это мне не подходит!
— Тогда с телеграфа на улице Горького. Поедем, он открыт, я довезу тебя! — и, заметив, что она колеблется, добавил: — Я вовсе не претендую стоять с тобой рядом. Посижу в машине, подожду тебя, да, кстати, в аптеку зайду, там напротив, мама йод просила купить.
Час был поздний, но народу оказалось достаточно много. Надя оплатила десятиминутный разговор и села ждать вызова, раздумывая, нужно ли ей держать Володю с машиной или лучше отпустить, но отойти побоялась, а вдруг вызовут!
— Михайлова! Ты? — Она быстро подняла голову. Перед ней стоял знакомый мужчина, но кто?
— Не узнаешь?
— Конечно! — И тотчас узнала. — Анатолий Гайкович…
— Так точно! — подтвердил он весело и, как старый знакомый, протянул руку. — Здорово! — Он был не один, а с очень красивой, высокой девушкой. — Познакомься! Жена моя, Витуся!
«Там, в Воркуте, вроде не эта у него была» — вспомнила Надя.
— Ты чего? — догадался он. — Мою бульдожку вспомнила? Разошлись мы с ней!
Витуся скромно отошла в сторонку.
— Давно оттуда?
— Пока в отпуск приехал, а там насовсем выберусь…
— Что ж так? Покидаете злачные места!
— А ну их, совсем!
— Никак заварушек испугались, товарищ оперуполномоченный, убегаете? — с ехидцей спросила Надя, заметив, что Арутюнов был в штатском.
— Тише ты! — Он оглянулся. — А чего пугаться? Шахты кое-какие, действительно, буянили, и то не все. Ну, а в нашем девичнике все тихо-мирно было. Стороной прошло. Но тут же припомнив что-то, сердито добавил: — А кому нужно в чужом пиру похмелье? Сами пусть разгребают!
— Кто там еще остался?
— Да все, как были. Сдается, Покровская, помнишь, у вас на скрипке играла? Вот она освободилась, в Александров направление получила.
— Почему в Александров? Она ведь москвичка!
— Москву ей не дадут, сто первый километр. В Москву политических не пускают так сразу. У них, ведь, поражения в правах у всех. Выглядишь отлично! Не узнать! Поешь?
— Учусь пока! — Ей хотелось спросить его, что он знает о Тарасове, но опять подошла Витуся, и Надя постеснялась.
Видимо, Анатолий Гайкович понял ее, потому что сказал:
— Ты позвони мне, поговорим, я на улице Веснина живу, на Арбате…
— Ленинград, вторая кабина! — объявила телефонистка-
— Запишите мне, пожалуйста, — быстро сказала Надя, — мне тоже очень нужно поговорить с вами! — И прошла в кабину.
Пока ее соединяли с Ленинградом, Арутюнов успел записать свой телефон и просунул записку ей в дверь.
— Алло! — раздался в трубке женский голос.
