никто не осудит — нет такой статьи в нашем кодексе, только моя собственная совесть! Один из них сгинул в лагере, за то, что хотел дотянуться до меня, подарить мне «колечко с камушком», другой, по словам шмоналки, был «зарезан, как свинья, прямо в сердце!» И все из-за меня, я знаю? А этого избалованного мальчика, в своей жизни не знавшего слова «нет», я довела до того, что он устал от моей недоступности и непомерной гордыни, и, сгорая от своего «огня желанья», бросился в омут головой, не потрудившись узнать, кто я есть!» «Бес» тут как тут: «Ведь не скажешь! А забавно было бы покуражиться, немая сцена из «Ревизора»! Но не мучай себя — тебе есть оправдание: ты подчинила себя своей заветной мечте — быть певицей! Вспомни! Когда ты коченела в телячьем вагоне в голодном забытьи или плакала по ночам оттого, что нестерпимая боль выворачивала твои руки в кровавых мозолях, а мать, выбиваясь из последних сил, волокла тебе ящик с посылкой, чтоб ты не загнулась от цинги, пеллагры, туберкулеза… или дрожала от холода и голодухи в карцере, твой суженый забавлялся с престижными девушками, жил весело и беззаботно, и всем им было преотлично! Ты предала сама себя!» — «Они не виноваты, они производное этой системы!» — мысленно ответила «бесу» Надя, стараясь оправдать свое замужество. «Ша! Будь осторожна и помни! Старшие следователи 2-го отдела МГБ, майор Линников и капитан Остапишин, могут быть еще на своих местах и при деле — наматывают срока, обеспечивая даровой силой Заполярную кочегарку — Воркуту. Наверняка, повышены в чинах», — предупредил «бес». Неизвестно, сколько бы стояла, оцепенев, Надя, молча пререкаясь со своим «бесом», но выручила ее Татьяна, поймав за руку.
— Нагнись, пожалуйста, ко мне!
И, когда Надя слегка наклонилась к ее лицу, Татьяна чуть тронула губами Надину щеку.
— Можешь звать меня Таней и на «ты», согласна? — шепотом спросила она. Надя обомлела от неожиданности.
— Конечно! — Еще бы, самый главный и строгий член семьи предлагает ей свою дружбу! — Конечно, согласна, с радостью!
Гости не угомонились и просили ее спеть еще, и Надя спела свою коронную: «Что это сердце», и могла петь хоть весь вечер, но вовремя заметила скучающее и недовольное лицо Володи. «Он не любит, когда я пою! Ревнует меня к прошлому! — догадалась она. — Нельзя было ему ничего говорить, дура я!»
Потом мужчины оттащили куда-то столы, стулья и свернули ковер. Высокий, красивый брюнет громко провозгласил:
— А теперь танцевать, до потери пульса!
Надя, зная свой скудный репертуар, испугалась и приуныла, но Татьяна опять выручила ее.
— Первый танец назначает невеста! — объявила она.
— Вальс! Прошу вальс! — обрадовано крикнула Надя. Володя остановился в нерешительности, вспоминая, как же танцуют этот старомодный танец? Рита уже вовсю, лихо играла знакомый всем вальс «Дунайские волны».
— Долго думаешь! — сказал Лев и обнял Надю за талию. — Пойдем, дочка, тряхну стариной! Ему до утра вспоминать надо!
Танцевал Лев прекрасно, и именно тот самый вальс, которому ее обучала Наташа. Он уверенно кружил ее по паркету, и, чувствуя на своей талии его сильную руку, Надя осмелилась поднять на него глаза. «Лев, лев, настоящий лев! Как хорошо, что Володька похож на тебя, а не на твою курицу — Серафиму!» — подумала Надя и улыбнулась ему почтительно, как ласковая дочь.
— Зайди ко мне в кабинет, — сказал он и, приложившись к ее руке, подвел к Володе. Все одобрительно захлопали.
— Браво! — крикнула Рита. — Виват старшему поколению! Потом она вскочила из-за рояля.
— Будет уж вам! Я тоже хочу танцевать!
Мужчины притащили магнитофон из Володиной комнаты, и паркет затрещал под каблуками дам, а уши заложило от яростного воя ящика под названием «Маг».
— Пойдем попляшем? — предложил Володя.
— Наверное, у вас не такая слышимость, как у меня, иначе соседи взбесились бы от такого топота, — засмеялась Надя и попросила: — Проводи меня в кабинет отца!
— Зачем тебе? — удивился он.
— Приглашена на свидание! — игриво ответила она.
Кабинет у Льва был огромный, как и все комнаты в этой квартире. Два окна, и по обе стороны от дверей до окон, и до самого потолка, шкафы со стеклянными створками, до отказа забитые книгами. «В десять лет не перечтешь». Лев сидел за письменным столом и сразу же, как только она зашла, поднялся.
— Подарок тебе, дочка! — сказал он, подавая ей продолговатую коробочку в виде пенала.
— Спасибо! — поблагодарила Надя и встала столбом, не зная, что делать дальше: посмотреть или неприлично так уж сразу на подарок накидываться.
— Да ты взгляни! Может, и не одобришь?
Надя открыла коробку и замерла: на коричнево-красном бархате лежали золотые часы с таким же браслетом.
— Ой! — произнесла она и поставила обратно на стол. Она забыла, как «с достоинством» принимаются дорогие подарки, и от кого? от отца? от знакомого?
— Не угодил? — спросил, улыбаясь, Лев.
— Нет, что вы!
— Дай, я тебе покажу, как надо одевать. — Он взял ее левую руку и быстро защелкнул браслет на ее запястье.
В полном замешательстве Надя пробормотала еще раз:
— Спасибо! — и потянулась поцеловать его. «Как его называть? По имени отчеству или папа? Отец?»
— Носи на здоровье, дочка!
— Спасибо, папа! — И смело чмокнула в щеку.
«Лев, Лев! У меня мой новый отец!» — с ощущением большого счастья подумала о нем она. Тепло, именно тепло излучал он, как ее рефлектор в холодные зимние вечера. Теплыми были его янтарные, смеющиеся глаза. Теплые большие мягкие руки, теплый рокочущий, басовитый голос, и слова всегда дружелюбны и теплы. Даже густые, русые когда-то волосы, сейчас обильно тронутые сединой, тоже казались тепло-золотистыми.
В коридоре висело большое овальное зеркало в резной деревянной оправе. Надя заглянула в него и остановилась, пораженная.
— Это я?
В белом кружевном платье с гирляндой бело-розовых цветов, на поясе точно таких же, как и в прическе, ворот скромно заколот перламутровой брошью. Она уже не была ни «кошкой драной», ни «узницей Освенцима». Из зеркала на нее смотрела прелестная молодая девушка, высокая, с тонкой, гибкой талией, с «очами», а не глазами, полными завораживающей, притягательной силы.
«А ведь и правда красивая я! Там, в Речлаге, где, как сказал Пятница, «самых красивых отловили», я была, как и все, не хуже, но и не лучше других, а здесь…» «Ушкуйница» — назвал ее однажды Клондайк, когда ЧОС был вынужден выпустить ее из карцера. «Бунтарка!» «Не этот должен быть сегодня со мной, чужое ему достается!» — вздохнула она, и хорошее настроение исчезло. А тут еще бес такого назудел, чего бы она не стерпела ни от кого другого: «Вот и ты сподобилась, платьице из спецателье надела, как внучка Маша. И не протестуешь, не кобенишься. Нравится!»
— А что же мне делать? Мне учиться надо!
«Врешь! Сама себе врешь! Замуж тебе захотелось! Вот так-то, милая, не суди, да не судима будешь!»
— Что же ты, Надя, как в воду опущенная? Словно тебя насильно замуж выдают? — озабоченно спросила Серафима Евгеньевна, когда Надя вернулась в комнату, где от дыма курильщиков, как в тумане, едва различались пары танцующих.
— Голова заболела! — соврала она.
Ей вдруг так захотелось к себе домой, в свою «малогабаритку», сесть за книгу со стаканом крепкого
