Москве, обессиливших женщин, окриками — «Давай, давай!», «шевелись быстрей!», «подтянись!»
«Как хорошо, когда мало вещей!» Надя, подвигала спиной, за которой висел нетяжелый мешок.
Наконец последние, едва волоча ноги, подошли к общему строю, и два конвойных встали в голове колонны, а начальник неожиданно высоким, срывающимся на фальцет голосом, заорал:
— Всем слушать мою команду! Разобраться на пятерки, встать лицом к эшелону! Быстрей, быстрей!
Когда этапники разобрались на пятерки, конвоиры с двух сторон дважды просчитали людей, и начальник конвоя скомандовал:
— Первая пятерка, ко второму вагону бегом, арш! Вторая пятерка туда же бегом, арш!
Надя с Мухой и космополиткой угодили в 3-й вагон, где уже в коридоре их ожидали очередные охранники. Столыпинский вагон отличался от обычного, купейного, только тем, что вместо перегородки, отделяющей коридор от полок, была крупная решетка из стальных прутьев. В этой решетчатой стене были тяжелые, тоже решетчатые двери. На окнах решетка помельче, и уже совсем мелкой решеточкой были прикрыты лампочки в коридоре и клетках. Вагон оказался наполовину заселен.
«Точно как мартышки в зоопарке», — невесело подумала Надя, увидав, как прильнули к прутьям подернутые желтизной лица женщин.
— Откуда этап? — интересовались они.
Надя повернулась, чтоб ответить, да не успела, как получила чувствительный толчок прикладом по спине.
— Проходи, не задерживайся!
— Осторожней, вы! Не скот гоните! — возмутилась она.
— Но-о, разговорчики, в карцер захотела? — взвился конвоир.
— Карцер — это плохо, даже на Лубянке, — прошептала за ее спиной космополитка Соболь.
И Надя замолкла, а кому охота в карцер? Другой охранник чином постарше, с двумя звездочками на погоне, видимо, начальник конвоя, с пачкой формуляров в руке, открыл тяжелую дверь-решетку.
— Сколько вас тут? — спросил он обитателей клетки.
— Полно нас, пять, пять, — закричали из темноты.
— Где пять? Четверо вас, — посчитал он. И к Наде: Фамилия? Имя, отчество? Год рождения? Статья? Срок? Проходи!
Вместо верхних полок — сплошные доски, свободным оказалось место в середине. К огорчению, Муха и Соболь попали в другое купе. Две женщины, похоже, что блатнячки уже заняли места к стенкам. Одна из них, худая, с большим, крючковатым носом, покосилась на Надю, услыхав ее статью. Надя, тут же, про себя окрестила ее — «Носатая». Другая, помоложе и даже хорошенькая, приняла ее за свою и заговорщически подмигнула:
— Ничтяк, корешок, здесь теплее! — и объяснила, как нужно поставить ногу на край нижней полки, затем другую — на ячейку решетки и тогда легко вспрыгнуть наверх, где можно только сидеть, упираясь головой в потолок, или лежать.
Помнилось Наде, состав не отправляли около суток.
— Пока всех не разведут по вагонам, да раз двадцать не пересчитают, не тронемся, — подала голос из своего угла Носатая.
— Да, этап большой, — Надя повернулась к ней с намерением поддержать добрососедские отношения.
— Ха! Большой! Разве это большой? — охотно откликнулась Носатая. — Когда я первый срок тянула, нас в Казахстан отправляли, так это был этап! Одних политиканов больше тысячи!
— Батюшки! Куда же их? — спросила Надя, вспомнив симпатичную космополитку Соболь.
— Куда — куда? Известно. Караганда, Джезказган, Экибастуз — все шахты. Срока у них будь-будь. С врагами народа не якшаются.
Надя задумалась: «Она сказала: «с врагами народа», что ж это я жила на свете, а с врагами не встречалась, а их, оказывается, так много». И тотчас припомнила, что уже слышала про врагов, давно, еще в детстве, когда пошла в первый класс. Сидела впереди нее на парте девочка, Ксана Триумфовская. Была она соседкой тети Мани, через два дома. И случалось, вместе бежали, опаздывая в школу. Незадолго до 1 Мая Ксана в школу не пришла. Случайно услышала, тогда Надя, что забрали самого Триумфовского, прямо с работы, а ночью подъехала легковушка и увезла мать Ксаны. Тетя Маня забрала девочку к себе и хотела удочерить, но за ней приехал военный, забрать в детдом. Ксана со страху кричала как резаная на всю Малаховку. Но военный сказал ей, что везет к маме, а тете Мане ответил, что дети «врагов народа» должны воспитываться надежными воспитателями, чтоб вырасти достойными гражданами своей Родины. Надя, как ни старалась, не могла вспомнить Триумфовского-врага. Смутно припоминался ей маленький человечек в больших очках и калошах, когда возвращался он с работы из Москвы и проходил мимо их забора. Дом их заселили другими людьми, а потом началась финская война, морозы, и о Триумфовских больше никто не вспоминал. Забыла о них и Надя.
Вечером всех по очереди сводили в уборную и выдали кусок хлеба и по половинке ржавой селедки, потом из жбана — по кружке рыжевато-мутной бурды — «чай».
— Не ешь селедку, пить захочешь, до утра воды ни за что не дадут, — посоветовала та, что помоложе.
Во время вечерней поверки она назвала себя Марией Семеновной Бурулевой, 1928 года рождения, ст. 62, срок пять лет, но Наде сказала:
— Зови меня Мэри, меня так все зовут.
На нижней лавке, где-то под сплошняком, не переставая ни на минуту, надсадно заливался скрипучим плачем ребенок. Надя свесилась вниз посмотреть на жильцов нижнего этажа. Совсем еще юная женщина, повязанная по-деревенски платочком, подняла на Надю темные глаза, обведенные черными кругами. На руках она держала крохотного ребенка и совала ему в ротик свою грудь. Малыш вертел головой и сердито скрипел.
— Ну, буде, буде, сынку, спи, спи…
На другой, через проход, лавке лежала с головой укрытая фигура.
«Точно покойник, зачем она там укрылась?» — подумала Надя и улеглась на свое место.
Положив голову на свой мешок, она задремала. Сквозь сон слышала, как звякнули буфера и тихо, крадучись, словно стесняясь своего груза, состав тронулся.
— Куда нас теперь? — тихонько спросила она Мэри.
— Ты что же, не знаешь куда? — подняла голову Мэри. — В Горький, на пересылку, оттуда во все стороны, кому куда, — и сердито добавила. — Кончай болтать, спать надо. Эй, там, внизу, угомони ребенка!
Надя вытянула ноги и опять попыталась заснуть. Скверные, тяжелые мысли тотчас полезли в голову. Зачем я еду? К чему напросилась к черту на кулички! Иди-отка, иди-отка, — отстукивали мерно колеса.
— Верно, верно, идиотка, — в такт колесам повторила она и заснула, точно провалилась в бездну. Но, как ей показалось, тотчас проснулась от громкой перебранки.
— Заткни ему пасть, что он вопит, не переставая, день и ночь, спать никому не дает, — яростно кричала Мэри.
— Сейчас я ему сама рот заткну, — гудела Носатая. Надя свесилась вниз:
— Чего он все время плачет?
— Исти хочет! — горестно прошептала женщина.
— Так покорми его!
— Не маю молока, во, дивись! — и она сунула ему обвислую, тощую грудь с большим, как палец, коричневым соском.
Ребенок разинул беззубый рот и пронзительно закричал.
— Заткни его, иль я его придушу, падла! — бесновалась Мэри.
— Сука бандеровская, придуши своего ублюдка, все едино сдохнет, — вторила Носатая.
В обе стенки застучали разбуженные зечки. Густой мат повис в воздухе.
— Що вы, громодяне, хиба ж я виновата, колы не маю молока, — испуганно оправдывалась женщина.
