брезгливо, одной рукой, подхватил грязно-рваный сверток и понес, отставляя его подальше от себя, как нечистоту.
— Куда ее теперь? — дрожа всем телом, как в ознобе, прошептала Надя.
— Скорее всего в больницу, не здесь же ей оставаться. Один вопил, другая вопить будет, этак мы сами чокнемся умом, — ответила Носатая, устраиваясь в своем углу.
— Может, пожалеют ее, отпустят?
— Да ты что? С какого… сорвалась? Бандеровку отпустят? Чего захотела! — презрительно фыркнула она. — Ложись! Может, успеем еще минут шестьдесят придавить клопа.
— А кто такая бандеровка? — спросила Надя шепотом, повернувшись к Мэри.
— Хо! Ты что? Не знаешь, кто такие бандеровцы? — живо откликнулась та. — Это твари будь здоров и не кашляй! Сволочь, каких поискать. Украинские националисты. Они против нас воевали.
— Ну, эта, наверное, не воевала, куда ей воевать, в чем душа держится, — попробовала возразить Надя.
— Воевать не воевала, под бандеровцем лежала, вот ребетеночка и состряпала, — гоготнула Мэри.
Но Наде такой оборот разговора показался кощунственным, и она переменила тему, спросив еще:
— А вот космополиты безродные, кто это?
— Эти-то? — пренебрежительно сморщила хорошенький носик Мэри. — Это все жиды пархатые, хотели нас американцам продать, да не вышло у них. Товарищ Сталин с ними быстро разделался.
«Что-то не то»… — подумала Надя и замолчала.
— Да ты что, в натуре-то, из какой глубинки появилась, ничего не знаешь, совсем политически неграмотная, чисто деревня!
— Придурок иль притворяется, — поддакнула из своего угла Носатая и стала собирать вещи, намереваясь захватить нижнюю лавку.
Надя обиделась и больше не задавала вопросов.
«Болтают они все, сами ничего не знают и врут, успокоила она себя. — Нечего к ним лезть».
Уже больше часа, по мнению Мэри, стоял состав. Слышно было, как где-то под брюхом вагона, около колес, стучали по металлу в два молотка и матерно перекликались люди. Потом паровоз пронзительно свистнул и так дернул состав, что многие повалились с нижних полок в проход, на пол. Потирая ушибленные места, зечки нещадно сквернословили, ругая машиниста.
— Это он нарочно, знает, кого везет, сучий хрен, лярва, — поднимаясь с прохода, воскликнула Носатая. Она только что успела перелезть на освободившееся нижнее место.
— Зачем ему? — удивилась Надя.
— Для потехи! Думаешь, он не знает, что сейчас в вагонах творится? Педераст несчастный, смеется, поди! — заключила Мэри.
Утром, после туалета, раздачи хлеба и бурды, по коридору послышался быстрый топот сапог и к решетке подошел начальник конвоя. Он отворил дверь и, ткнув пальцем в Надину сторону, спросил: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок?
Надя ответила.
— Выходи! — приказал он.
— Вещи брать?
— Не надо!
Одеваться не было нужды, все спали одетые. Башмаки под головами. Надя прыгнула с нар в проход и вышла. Огляделась вокруг, пока запирали за ней дверь, кое-где сквозь решетку дверей пробивался дым — там курили.
— Направо! — скомандовал лейтенант и повел ее по коридору в следующий вагон.
— Куда тебя? — неслось из-за решеток, — Зачем?
Надя только плечами пожимала. — Не знаю!
Соседний вагон оказался мужским. Увидев женщину, они подняли такой галдеж, выкрикивая похабные слова и всякие непристойности, что она прибавила шаг и чуть не бегом пробежала через вагон. «И это мужчины, — с тоской подумала она. Во что превратились, как скот». (Потом она узнала, что мужской этап был наполовину сформирован из уголовников, чтоб в страхе держать «контриков».) Третий вагон был намного светлее за счет отсутствия сплошняка наверху, воздух чище, пол не заплеван и без окурков. Их встретил темноволосый, кавказского вида капитан. Он их ждал, это было видно по тому, как удовлетворенно кивнул лейтенанту головой.
— Немецкий знаешь? — спросил он Надю.
От неожиданного вопроса она не растерялась и уверенно наврала:
— Знаю! — в расчете на то, что некому будет проверить ее познания.
Они прошли еще по вагону, и у предпоследнего купе капитан остановился и отпер дверь- решетку.
— Проходи.
«Господи, куда меня, зачем?» — со страхом подумала Надя и в тот же миг увидела сидящего человека. При виде вошедших он не поднялся, как ему было положено встречать начальство, а лишь слегка приподнял голову.
— Спроси у него по-немецки, — приказал капитан, — почему он отказывается от еды? Объявил голодовку?
Она подошла ближе, и, с трудом вспоминая забытые слова, сказала то, что говорила учительница немецкого, входя в класс:
— Guten Tag! — и чуть было не сорвалось, «Kinder», — но, во время спохватилась, что это вовсе не «Kinder», спросила, как можно учтивее: — Wоrum nicht essen? Essen bitte!
Немец оживился, и, пока он что-то говорил ей по-немецки, не возвышая голоса, но гневно, с возмущением, Надя, почти ничего не понимая, с любопытством рассматривала его. Перед ней был настоящий немец, наверное, фашист. Это был пожилой, пожалуй, даже старый человек. На его длинном и худом лице, давно не видевшем бритвы, холодно поблескивали прозрачно-голубые, как ледяная вода, глаза. Шинель, наброшенная внакидку на плечи, была из хорошего светло-серого сукна. Пуговицы и другие знаки отличия, вырванные «с мясом», а также полуоторванные, болтающиеся по бокам карманы сказали ей о многом.
Из всего того, о чем он толковал, Надя поняла немного, вернее одно: «Ich bin General», и «Ich kann diese Scheise nicht essen! Что «Scheise» — говно, Надя знала еще со школы.
— Ну, что? Чего ему надо? — озабоченно пытал капитан.
— Und Suppe — Wasser aus die Volga! — отстраняя рукой котелок с баландой, выразительно добавил немец.
— Он говорит, что он генерал и лучше умрет с голоду, чем будет есть, извините, такое говно.
При слове «говно» генерал закивал головой — понял.
— Ну а еще?
— А еще он требует прокурора по надзору. Будет на вас жаловаться, — добавила от себя Надя, как ей показалось, очень убедительно. Ей было искренне жаль этого поверженного и униженного старика, и она, забыв о том, что, может быть именно он был виновником всех бед и мытарств ее семьи, невольно прониклась сочувствием к его положению. Наверное, когда-то это был боевой генерал, и по его команде стреляли в людей. Сейчас перед ней был жалкий, больной старик с набрякшими мешками под глазами, в растерзанной шинели.
«Чур меня! Лежачих не бьют!» — кричал ей когда-то Алешка.
От ее вольного перевода капитан и лейтенант переглянулись весьма выразительно.
— Ясно! Пошли!
— Auf Wiedersehen! — сказала она генералу и вспомнила еще: — Glaube und Varte! — слова, которые ей говорила учительница Зубетантив, когда ставила в дневник «посредственно с минусом».
Проходя через тамбур вагона, она еще припугнула их:
— Он думает, что вы съедаете его паек.
