— Неприрученный, — тихо ответил я, поворачиваясь к креслу. Черт возьми, в эту девушку нельзя было не влюбиться! Я почувствовал, как вновь утонул в ее глазах, и сил выплыть у меня уже не было!
— Ты уверен, что готов? — подозрительно спросил Вася, оглядывая меня с ног до головы. — У тебя видок такой, словно ты только что вышел от стоматолога!
Точно в десятку! От классного стоматолога!
— Все нормально. Я готов и морально, и физически!
— Ну, раз так… — Вася проследил за тем, как я сажусь в кресло, и отвернулся к компьютерам.
Вокруг меня непонятным образом столпилось сразу огромное количество людей. Некоторые услужливо протирали мое лицо ватными тампонами и смазывали лоб и щеки какими-то жидкостями, по запаху спиртосодержащими. Молодая девушка потребовала, чтобы я закрыл глаза, и стала натирать мне веки. Кожу мгновенно зажгло, но не сильно, возрождая старые воспоминания о детстве и о том, как мать намазывала меня 'Звездочкой', если я умудрялся простудиться. Ноги мои пристегнули к небольшим выступам в полу, руки — тоже, но не настолько плотно, чтобы нельзя было вырваться. Скорее всего, чисто для профилактики, а может, так требуют правила безопасности.
— Виталик, помнишь, как ты был в виртуальной реальности и смотрел фильм? — спросил Вася.
Я кивнул, не открывая глаз.
— Сейчас я попрошу тебя сделать все точно то же самое, что и тогда. То есть — расслабься, выкинь из головы все ненужные мысли, постарайся не думать ни о чем, но и не волнуйся. Через пару минут ты отключишься и очнешься только тогда, когда все закончится, так что бояться особо нечего.
— Постараюсь, — пробормотал я одними губами и рас- ' слабился.
Здорово получилось. Моим мышцам, наверное, не хватило нескольких часов здорового сна, и они с готовностью приняли отдых. Сразу от всех мыслей, крутящихся в голове, я избавиться все равно не мог и поэтому решил думать о чем-то спокойном и приятном, что не вызывало бы никаких чувств, кроме мягкой полудрем^И
О небольшом загородном домике.
Вот заработаю денег, когда все это кончится, куплю себе участок соток эдак на десять.
Построю дом по собственному проекту, чтоб с канализацией и светом. Скважину поставлю, бассейн. Что еще? Конечно, свой собственный огород. Огурцы, помидоры, баклажаны — и все такое свежее, живое, хрустящее… Черешня, как же без нее? Помню, первый раз я попробовал черешню лет в пять, и никто меня тогда не смог убедить, что это не сладкая вишенка.
Я попробовал представить спелую черешню. Такую сочную, с небольшой капелькой росы на тугом, чуть коричневатом боку. И эта капелька медленно так стекает и падает на ладонь, разлетаясь брызгами.
На чью ладонь? Вероника стоит под деревом и улыбается. Мне. Скромно улыбается, чуть потупив взгляд, но все равно смотрит на меня. И я знаю, что она теперь — моя единственная любовь, и что мы не расстанемся никогда…
А потом…
Что?
Потом черешня вдруг преобразилась. Ствол вытянулся и стал толще. Кора побурела, погрубела, пошла под нами и в некоторых местах потрескалась! Ветки вытянулись, исчезая где-то за облаками, и листья тоже вытягивались и менялись! Все это произошло в одно короткое мгновение и в абсолютной тишине…
Вероника исчезла, и только когда вместо черешни я вдруг увидел какие-то другие, совсем не земные плоды, я понял, что уже отключился…
Зеленый покров не скрывал небольшую, ветхую лачужку, притаившуюся между стволами дубов. Правда, на нее вряд ли кто-нибудь обратил бы внимание: уж больно маленькой и незаметной была она.
Один ее бок лениво покосился, опираясь о ствол могучего дерева, стоящего здесь уже несколько веков. Крыша съехала набок, обнажая выломанные и прогнившие от сырости деревянные балки. Одно из трех окон представляло собой простое черное отверстие с рваными краями и торчащими саманными кирпичами вперемешку с соломой. Еще у одного окна отсутствовала одна ставня, а вторая тихо скрипела на ветру, раскачиваясь из стороны в сторону.
Только третье окно было плотно закрыто. Возможно, когда-то лачужка и походила на обычный дом, но сейчас вряд ли кто рискнул бы предположить, что в ней еще живут люди.
Лачужка эта находилась несколько в стороне от деревни, и дорога к ней за несколько лет уже порядком заросла кустарником и деревьями. Только одна-две тропинки тянулись сквозь лес, незаметные для обычного человека и напоминающие, что в лачужке еще есть жизнь.
И ведь там жили. Трое.
Один — глубокий старик, лет семидесяти, с густой шевелюрой выцветших до сияющей белизны волос. Один его глаз едва открывался, скрытый под складками вспухшей и потрескавшейся кожи, второй был мутным и недвижимым, смотрел, не мигая, в одну точку, но ничего, кроме темноты, не видел. Нижних зубов у старика не было, только несколько верхних, содержащихся, правда, в идеальном порядке и кристально чистых, без единого намека на какие-нибудь болезни. Пальцы на его тонких, ветхих руках всегда оставались скрюченными, отчего не было заметно, что на левой руке у него отсутствует мизинец, а на правой — фаланга указательного. Наверное, он потерял пальцы в шедшей уже многие годы войне, а может, в схватке с одним из бесчисленных диких зверей, бродивших повсюду. Правда, сейчас их уже было не так много. Да и опасались они приближаться к лачужке, вспоминая судьбы своих сородичей, чьи шкуры пошли на одежду и на украшения. Хотя потерять пальцы старик мог просто по пьяни, засунув их в дверной проем. Косточки-то тонкие. Что им сломаться? Но никто не знал точного ответа. Даже его жена-старуха, что жила вместе с ним бок о бок уже более полувека.
Когда-то она была действительно красивой. Теперь от прежней красоты не осталось ничего, кроме тусклых воспоминаний, изредка нагоняющих на ее изрезанное морщинами лицо едва заметную улыбку. Волосы у нее еще не выцвели до конца, но белых прядей было уже гораздо больше, чем черных, да и сами волосы стали тонкими и хрупкими, такими, что она, после того как мыла голову, выуживала из корыта целые слезшие пучки. Еще у нее постоянно тряслись руки, и старушка никак не могла готовить пищу, боясь, что неподвластный ее воле нож в кулаке поранит ее саму. Так уже случалось, и не раз.
Еду старикам готовил внук.
Хотя, может, и правнук, они уже и сами не знали точно.
Лет ему было, наверное, восемнадцать — двадцать и рос он крепким и здоровым. Скоро станет настоящими охотником, как с гордостью замечал иногда старик! Ростом он вышел весь в своего покойного отца, которого почти не помнил, а у деда никогда не спрашивал. Знал потому что, что и сам дед не помнит, кто такой его отец.
Жизнь в лесу затуманила его стремление к познанию, я жил паренек в своем узком мирке, четко выполняя лишь несколько из множества отведенных ему функций: добывал пищу, кормил стариков и старался иногда добыть денег. В деревню неподалеку он наведывался два-три раза в неделю, да и то исключительно для того, чтобы обменять свои лесные находки на что-нибудь более для него ценное. Лесные орехи, к примеру, всегда хорошо шли за муку или соль, а небольшое ведерко сыроежек можно было обменять на индюка или курицу. Особенно он любил приносить на базар змей. Диковинные существа вызывали у простых людей интерес, и они всегда толпились вокруг паренька, предлагая ему что угодно взамен. Однажды он даже приобрел непонятный музыкальный инструмент, который дед назвал 'гуслями' и частенько бренчал на нем какие-то незамысловатые мелодии.
Сам паренек научиться играть так и не смог, и в последнее время гусли висели на стене как украшение и воспоминание о прежней жизни…
В тот вечер, когда на небе не было ни единого облачка и можно было разглядеть каждую звездочку, а луна светила полными боками, в лачужке было тихо и спокойно.
Старушка, как и всегда по вечерам, лежала на печке, повернувшись лицом к комнатке, и молча наблюдала, как паренек плетет лапоть на скамейке. Старик сидел около огня, на котором стоял котелок с ухой, и медленными движениями помешивал содержимое, чтобы не подгорело.
По всей лачужке уже распространился приятный и чуть солоноватый запах вареной рыбы.
Горело всего две свечки, поставленные так, чтобы ветер, пробивающийся в два незабитых окна, не
