насквозь.
Обхожу свой участок. Нигде нет в окнах света. Люди научились прятать огни. Прислонилась к стволу дерева. Ствол сухой, он сохранил еще нежность солнца. И эта ласка природы в дождливую военную ночь наполнила мечтой о мире и счастье. Тоска заползла в душу. Я почувствовала себя маленькой, страшно одинокой. Таким же показался мне и наш город, окруженный врагам.
В открытое окно чьей-то квартиры услышала радио «Ленинградцы! Вся наша великая страна с вами в этот грозный час. Женщины Англии и Америки шлют слова участия и дружбы…»
Окно закрылось. Больше ни одного слова я не услышала. Бодро зашагала по двору. Ночь показалась такой темной. Слова дружбы погасили одиночество.
Моя дорогая страна! Я знаю — ты всегда помнишь о своих детях. Но у тебя фронт — тысячи километров. Мы не одни! С нами сейчас все, кто ненавидит фашизм, кому дорога свобода.
Ленинград! Как любимое дитя, мы холили его, оберегали и теперь будем биться за каждую его улицу, за каждый дом! Я верю: мы отстоим наш прекрасный город.
Верят все ленинградцы.
Верит вся страна. Я шагала по двору и мысленно писала письмо женщинам Америки:
«Спасибо вам за слова дружбы. Они так нужны в тяжелые минуты. Пусть только они не останутся словами, а перейдут в реальную помощь. Теперь никому не гарантирована мирная жизнь. Чем скорее мы мобилизуем наши силы и нашу волю на борьбу с фашизмом, Тем скорее мы уничтожим его. Сейчас вся сила удара гитлеровских полчищ легла на наши плечи. Сегодня я в темную ночь стою на часах, согнувшись от горя. Завтра… завтра горе может прийти к вашим мирным очагам. Фашизм хуже чумы, страшнее смерти. Что значит смерть рядом с непрерывно возрастающим горем? Страх за близких, боль за Родину разъедают нашу душу, сердце. Эта боль не оставляет нас ни на минуту. Она увеличивается с каждым днем.
Женщины Америки! Пусть ужасы войны минуют вашу страну!»
Уже светало. Всходило солнце. Вот оно ярко засияло на золотых листочках наступающей осени. «Сейчас придет смена», — подумала я. Но вместо дежурного увидела странное шествие. По дорожке сада тащилась группа людей. Осеннее солнечное утро подчеркивало необычайность их вида.
Впереди, в шубе, в валенках, в пуховом платке, с большим мешком за плечами, согнувшись почти вдвое, плелась женщина. В одной руке она держала тяжелую корзину, другой тащила плачущую девочку лет шести. За ними двигалось совсем бесформенное существо: так много на нем было навешено и надето. Вглядевшись, в первой фигуре я узнала бывшую няню Тощаковых. Еще месяц назад это была здоровая, сильная женщина. Теперь она казалась старухой с землистым лицом, глубокими морщинами и детскими испуганными глазами…
— Няня, что с вами случилось?
Она поставила корзину на землю и медленно распрямилась. Потом тяжело опустилась на крыльцо. Заплакала. Дочь ее, сняв вещи, тоже присела на ступеньки.
— Разбомбили, — сказала няня, безучастно смотря вдаль.
— Когда?..
— Ночью. Знаете, мы никогда в бомбоубежище не ходили. А вчера, как загудели тревогу, дочка пристала ко мне: «Мама, возьми Валю и спускайся в бомбоубежище». — «Ну тебя, говорю, что придумала. Ребенок спит, да и я собираюсь ложиться». Она стоит надо мной, упрашивает. Рассердилась я на нее сначала, а потом одела Валюшку и пошла. Сегодня вышла на двор. Смотрю, половину дома у нас как ножом отрезало. Наша сторона еще держится. Я пробралась туда. Вижу: окна вместе с наличниками вылетели. Половина переборки свалилась. Дверей нет. Одеяло с постели жгутом свернуло, унесло в угол. Зеркало под матрац попало. Картину на клочки разорвало. Посуду из шкафа бросило. Одежду комком в коридор вынесло. Всю мебель разбило.
— Хорошо, что вы ушли!
— Еще бы, наверно, живыми бы не остались… Вот, собрали все, что нашли, и сюда…
— Не знаю, жив ли муж, — печально сказала дочка. — Его вместе с другими рабочими мобилизовали на помощь пострадавшим. Много у нас у Финляндского вокзала домов разбомбило вчера…
Первые бомбардировки ударили по нервам с огромной силон. Вскоре от сброшенных бомб загорелись Бадаевские продовольственные склады. Все поняли серьезность пожара: гибло питание. Огромное зарево охватило небо. Сначала его приняли за отсвет заката. Но это был не закат.
Война вошла в наш город. И как он изменился! Искалеченные дома, груды развалин, задавленные, разорванные на части люди. Трупы женщин, совсем крохотных детей. Горе сначала придавило своей непосильной тяжестью, потом родилась новая, непобедимая сила ненависти. Она вспыхнула, захватила весь город. Народ негодовал. Спрятал слезы, горе и решил биться. Это было внутреннее решение, о нем даже не говорили. Все знали — ленинградцы иначе не могут. Немцы бомбили, не переставая. Жители из разбитых Домов переходили в уцелевшие. По улицам шли люди, одетые в несколько платьев, пальто, с накинутыми на голову одеялами. Везли детские коляски. В них часто не было детей, а только оставшиеся вещи. Глаза у этих людей были переполнены скорбью. Им молча уступали дорогу.
Проходя по знакомой улице, я не узнала ее. А ведь больше десяти лет ходила по ней на работу! Вчера ее бомбили. Угол огромного дома отрезан ровно. Одна половина комнат по всем этажам обрушилась, другая открыта, с улицы их всем видно. Точно выставлены напоказ уголки простой, интимной жизни. На противоположном углу был дом, там помещалось общежитие ремесленного училища. Дома этого больше нет. Напротив бомба попала в середину большого здания, прошла все этажи.
Часы дежурств увеличились. Выходить на улицу приходилось редко, но мне все же удавалось вырвать минутки. Я должна была видеть боль, раны города. Запомнить их. Запечатлеть для других.
Осенний день. Воздух прозрачный. Видно далеко. Вот молоденький сад. Кусты, газоны совсем зеленые. Осень позолотила только высокую березу, да небольшой клен заалел. Присела на скамью. Сад примыкает к деревянному дому. Рядом с ним — каменный, в три этажа. В открытое окно деревянного дома видна уютная комната. Белые обои. На стене увеличенная фотография девочки. Да вот и она сама! В белом платье, с загорелыми руками. Ей лет шесть. Волосы золотистые, завязаны красным широким бантом. Девочка притащила черного котенка, уселась с ним на подоконник. Засмотрелась в сад. У нее большие темные глаза. Сама круглая, на щеках ямочки, — оторваться нельзя. Хороша очень.
Страшный удар раскатился по улице. Я свалилась со скамейки, потеряла сознание. Когда пришла в себя, ничего не могла узнать. Каменный дом расколот, стена обрушилась. Деревянного дома больше нет. Крики страшные, душераздирающие.
Неужели погибла девочка в белом платье?.. Бросилась туда. Хотелось руками поднять упавшую крышу вытащить из-под нее ребенка. Может, еще жива?
— Гражданка, уйдите отсюда.
Дом оцепили дружинницы.
Шла домой шатаясь, придерживаясь за стены. Иногда падала. Голова сильно болела, в глазах было темно, все тело ныло. Хотелось лечь прямо на улице. Едва добралась.
Заревела сирена. Я уже не пошла дежурить. Легла. Думать не могла, вспоминать боялась. Не знаю, спала или нет… Тупая физическая боль слилась с ужасом пережитого.
Утром понять не могу — глаза почти ничего не видят… Испугалась. Что со мной? Не слепну ли?
Пришла Ира узнать, почему не иду пить чай. День был воскресный. Я пожаловалась ей на свои глаза.
— Это бывает при сотрясении, — сказала она, пытаясь успокоить меня. — Полежи дня два, все и пройдет.
Вечером Муля долго сидела у меня. Ее тревожило мое состояние, но она не показывала вида. Старалась отвлечь меня от тяжелых мыслей.
Прошло три дня. Зрение стало немного лучше, но прочитать я ничего не могла. Общая слабость прошла. Я уже бродила по комнате. Только вспомню о крыше и девочке, силы сразу оставят. «Возьми себя в руки», — говорила себе. И не могла.
Через несколько дней, немного окрепнув, пошла к глазному врачу. Страшно идти с открытыми глазами и плохо видеть. Утром был дождь. Я ступала в лужи, окатывала грязной водой себя и прохожих. Они
