сердились, кричали:
— Слепая, что ли?
А я шла молча. Мне надо было знать правду. С трудом отыскала дом. Доктор знакомый. Он долго и молча исследовал мои глаза. В этом молчании я почувствовала что-то страшное. Закричала:
— Доктор! Неужели ослепну?
Он замялся:
— Трудно сказать… У вас общее потрясение. Надо лежать. А там видно будет.
— Доктор, не скрывайте от меня! Мне надо знать правду. Я художник. Глаза для меня всё. Скажите! Я сильная, все перенесу. Скажите только правду. Ослепну, да?
— Надо подождать делать выводы. Положение серьезное. Но, может, пройдет. Вот вам лекарство. Старайтесь больше лежать.
Он говорил все, что говорят в таких случаях врачи. Но до меня его слова не доходили. Внутренне я уже знала правду.
Ире и Муле ничего не сказала. Всю ночь пролежала, не сомкнув глаз.
Что я буду делать слепая? Разве можно так жить? Не видеть солнца! Мне — не видеть солнца! Да ведь оно с детства было моим счастьем, моей самой большой радостью!
Ночь была темная, безлунная. «Таким черным будет теперь для меня мир», — подумала я. Нет, нельзя это перенести. Не хочу сдаваться! Я — живая!
Глава пятая
Через несколько дней, когда заревела сирена, я взяла противогаз. Пошла дежурить. Спустилась с лестницы. Споткнулась у самого крыльца о камень. С дорожки попала в траву. Не заметила подошедшего ко мне начальника пожарной команды. Придя с дежурства, хотела пришить отвалившуюся пуговицу — нитку не могла вдеть в иголку. Надела очки — не вижу. Взяла книжку. Даже название прочитать не могла. Почему-то промыла глаза. Опять взяла книгу и вдруг остро почувствовала: сегодня я хороню в себе художника, самое светлое, самое дорогое для меня существо. Боль сильнее воли. Почему меня не убили вместе с девочкой?.. Только не плакать! Отчаяние превратилось в злобу, в страшную ненависть против убийц! Я потеряла не только живопись, но и возможность вообще работать, С детства для меня работа и жизнь были слиты. Теперь все оборвалось. Я не смогу ничего делать, да еще в такое время! уже не отчаяние, а что-то еще более страшное придавило меня. Спина согнулась, руки опустились.
Невыносимо, когда нет выхода!
Из оцепенения вывел крик соседки: она уходила в магазин и просила меня подежурить. Сначала я не могла понять, чего от меня хотят. Машинально ответила: «Хорошо». Спустилась во двор.
Сад, залитый солнцем. Последние осенние цветы. Природа… Она всегда помогала мне, давала силы жить. Надо научиться что-нибудь делать, даже в таком состоянии. Это самое главное. А там, может, и глазам будет легче.
Мозг усиленно работал, искал спасения. Пришла к странному, но для меня в этот день единственному выходу: не показывать людям потерю зрения, держаться, как все. Иначе меня лишат даже дежурств.
И вот потянулись дни медленного, кропотливого переучивания себя. Трудно было ходить прямо. Поначалу Падала. Пугалась, старалась меньше ходить. Но меня это не устраивало. Упорно доискивалась: в чем секрет свободного шага. Наконец поняла: надо быть уверенной в том, что можешь пройти прямо. Надо уметь ощупывать почву ногами.
Как выяснилось, у меня поражена центральная часть сетчатки глаз. Периферией я еще вижу. Пользуясь сдвигом глаз, научилась получать короткие мгновения видения. Они помогали контролировать дорогу. Постепенно моя походка стала мало отличаться от походки других.
Но однажды я вышла дежурить в платье, надетом наизнанку. Услышала смех соседок. Вспыхнула, огорчилась до слез. Больше со мной этого не повторится! С тех пор, надевая платье, я всегда тщательно ощупывала швы. Продукты определяла на вкус. Стеклянную посуду не замечала, била стаканы нещадно. Заменила их чашками с темными рисунками — контрасты различала.
По-прежнему манила зелень сада. Синева в тенях была так соблазнительна… Схватила краски, наколола бумагу. Пишу. Сначала ничего. Потом все темнее. Блестящие искры, круги перед глазами.
«Ничего. Надо дать им отдохнуть», — утешаю себя. Напрягаю зрение сильнее. Слезы полились. Не могу, ничего не выходит!.. Со всем справлялась, а это горе больше меня.
Я напряженно думала. Искала выход. Пришлось зрение заменять слухом. Он у меня был совсем слабо развит. Глаза — наоборот — умели быстро и точно схватывать. Первое время в городском шуме не могла различать звука приближающегося автомобиля, уловить, с какой стороны он идет. Медленно стала разбираться в звуках. Теперь только слух давал мне знание.
Привыкнув широко чувствовать жизнь, хотела по-прежнему знать о ней все. Читать не могу. Радио нет. Ходила к соседям или на Кировский проспект слушать передачи. По расспросам, случайным разговорам старалась познать жизнь, созданную войной. Кропотливо, медленно приходилось мне все познавать. Скрывать не буду. Были моменты: хотела пойти в зону обстрела, но при этом каждый раз вспоминала Маяковского:
Меня не привязывал к жизни даже инстинкт самосохранения. Умереть было легко. Бомбили кругом. Удерживало нежелание покориться. Необходимо было победить даже в таких условиях. Казалось позорным — умереть побежденной.
Муле я рассказывала о своих печалях. Она сама чувствовала, видела, как мне трудно. Хотела всеми силами помочь.
Должно быть, человек не может успокоиться: я освоилась немного с плохим зрением, и тоска по живописи вспыхнула с новой силой. Много раз подходила к краскам, опять хотелось попробовать. Не решалась. Неожиданно пришла Муля.
— Смотри, что я тебе достала! — сказала она радостно и положила мне на колени огромный букет пионов.
Красно-белые, трепетно-нежные, они смотрели на меня… Как я была благодарна другу!
Расправив цветы, поставили их в наполненную сведен водой вазу. Не могла от них оторваться. Что бы ни делала в этот день, о чем бы ни думала, — возвращалась к цветам, подолгу глядела на них. А они, выпрямившись в свежей воде, точно требовали от меня чего-то.
— Я не могу перенести вашу красоту на бумагу. Я не вижу.
Пионы засияли так, точно внутри их зажглись огни.
Мария Владимировна поняла, как мне помочь. Она разложила на столе краски, заставила меня запомнить, где какая находится. Наколола лист ватмана на фанеру и сказала:
— Попробуй!
Меня охватило знакомое чувство напряженного волнения… Как писала — сама не знаю. Хотелось передать на бумаге живую прелесть цветов во всю силу!..
Работала два дня. Чувствую: вот здесь нужно голубую краску… Тут — красную. Муля сказала: кармин — пятая справа. Отсчитываю пальцем…
А пион загорается все ярче, ярче. Точно в нем что-то светится между лепестками.
— Что у меня вышло?
Муля долго не отрывала глаз от рисунка. Потом тихо сказала:
— Ты победила слепоту!
— Да. Но это последний мой рисунок, Муля…
