Все свободное время теперь провожу среди детей. Их осталось в городе немного. Большинство детских домов еще в начале войны эвакуировано, другие спешно собираются в отъезд.
Широко открыта парадная дверь особняка. Поднялась во второй этаж.
В передней гора вещей. На тюках белые ярлыки, на каждом — фамилия и имя. Дети готовы, ждут автобуса. Через несколько минут они уезжают. Подошла группе мальчиков. Еще очень худы их лица. Одежда висит, но все опрятно одеты, подстрижены. Спрашиваю:
— Хочется ехать?
Нелегко ответить. Думают. Один солидно сказал:
— Надо. Хлеб трудно сюда подвозить. Так бы не поехали.
— Сейчас лето, — утешаю я. — Вы скоро поправитесь в тылу.
— А когда нас привезут обратно?
Этот вопрос в глазах у всех ребят. Не хочется им уезжать!
Подошел автобус. Вещи уложили на грузовик. Суета кончилась. Дети не плакали. Крепко обняв родных, целовали их. Педагоги торопили садиться. Автобус тронулся. Дети замахали в окна платками. У ворот, в слезах, стояли провожающие. Долго смотрели вслед. Молча разошлись.
Я зашла к оставшейся в городе воспитательнице.
— Если бы вы знали, каких к нам приводили и приносили детей, — рассказывала она. — Разденешь — страшно делается! Мыли их, стригли. Положим в чистую постель — точно другой ребенок. Как радовались они теплу и заботе… Дрова нам трудно доставались. Дадут дом или сарай на слом, оторвать бревно не можешь, силы, сами знаете, какие. На улице — мороз. Вспомним о ребятах, усталость пропадет, ломаем, пилим, колем. Сохранили детей. Видели? Совсем окрепли.
Выйдя из маленькой комнаты воспитательницы, я не узнала передней. Пустая, она показалась огромной. Каждый звук гулко отдавался.
— Скучно будет без ребят, — сказала, открывая дверь, няня.
Возвращалась домой переулками. Между камнями мостовой — зеленая трава. Густым бордюром проросла она около панелей. Улицы стали какими-то провинциальными, заросли сорняками.
Поравнялась с домом, где помещались ясли. Зашла. Маленькая площадка, полная детей. Кругом гряды, скамейки. Посредине куча золотого песка. Дети в белых передниках, с голыми ручонками. В руках лопатки, совки, красные формочки для песка. Детский воркующий говор. Заведующая яслями, Марина Антоновна, пригласила меня в комнаты. Мы шли по коридору. Двери спальни открыты. Там чистые постели, детская мебель. На окнах цветы, на стенах картины. Много игрушек. Детский мир! Здесь забываешь о бомбах, снарядах.
— Как хорошо у вас!
— Теперь все приведено в порядок, — сказала заведующая. — Зимой хуже было. В морозные дни мы ходили из дома в дом, отыскивали осиротевших ребят. Обмывали, отхаживали их. Однажды я поднялась в одном доме по заваленной мусором лестнице и постучала в квартиру. Там жила учительница с маленькой дочкой. На стук не ответили. Решила — ушли куда-нибудь. Обошла свой участок и вернулась снова к учительнице. Еще постучала. Ответа опять не было. Прислушалась: из-за дверей доносился детский плач. Почувствовала беду. Пришлось взломать дверь. На полу, в холодной комнате, лежала мертвая женщина. Спрятав голову на ее груди, скорчилась девочка. Она была в шубке, в валенках, в теплом платке. Я подняла ребенка, закутала и отнесла в ясли. Много дней провела у постели малютки. Девочка медленно поправлялась. Все молчала. Думали, может, немая? Сидит, бывало, на диванчике, уставится глазами в окно и молчит. Ни одного звука! Я привязалась к ребенку. Была уверена, что девочка оправится от потрясения, заговорит. Как-то вечером, укладывая спать, я прижала ее к груди, горячо поцеловала. Девочка подняла ручонки, обняла меня за шею и прошептала: «Мама»… С этого времени она стала совсем другой, точно проснулась, не отходила от меня. Я и решила удочерить ее, — сказала Марина Антоновна. И тихо добавила: — Недавно у меня сына убили…
Детей привели со двора. Они играют в общей комнате. Но какие они тихие, непохожие на довоенных крикливых, веселых ребятишек! Начнут возиться с игрушками и вдруг — бросят. Уставятся в окно, в стену, смотрят и думают. Им не по-детски трудно.
На Кировском проспекте, таком привычном, я точно впервые увидела дома без стекол, большие пробоины от снарядов в стенах… Потрясенная всем виденным, строго говорила себе: «Война есть война! Не надо думать. Нельзя думать!» Растапливая печь, машинально бросала какие-то исписанные листки в огонь. Приняла их за ненужные, старые тетрадки. Когда поняла, что это моя рукопись, пришла в отчаяние. Хотелось кричать, жаловаться на жизнь. Сожгла семьдесят шесть страниц, написанных вслепую с таким трудом!
Тихо села у открытого окна. Не могу пить чай, вскипяченный на собственной рукописи… Совсем близко медленно качается серебристый ствол тополя. Листочки блестят после дождя. Острый запах наполняет комнату. В саду распустилась «ночная красавица». В ее нежно-фиолетовый фон врываются ярко-оранжевые лепестки ноготков… Не подумала, пересаживая цветы, об их сочетании. Разве можно тогда было об этом думать? Старалась спасти цветы от гибели.
Иду на Острова навестить больную Ксению. Жаркий июньский день. Прошла весна. Снова лето в городе. Но не видать блаженных счастливых дней отдыха на природе и в этом году. Тревога, напряжение и горе. Кажется — невозможно человеческому существу так долго жить без радости.
Белые, пушистые барашки бегут по небу. Ветер приветливо треплет платье, заставляет быстрее идти. Мост безлюдный. Он нежится на солнце, выставляя свежеотесанную, золотую спинку. Вода лениво плещется о столбы. Кругом широко, светло. И какой удивительный воздух! Совсем нет дыма и копоти.
Кировские острова — это царство отдыхающих. С первых лет революции ленинградцы поправляли здесь свое здоровье, набирались новых сил. Сейчас здесь больницы, лазареты. Я с начала войны не была на Островах. Трудно узнать хорошо знакомые места. Не звенят колокольчики детских голосов. Заросли дикой травой дорожки. Сломаны деревья. Вместо газонов — огороды. Безлюдно: на протяжении нескольких кварталов никто не попался навстречу. Низко летают самолеты. Слышна орудийная стрельба.
Возвращалась в трамвае. Вагон почти пустой. На площадке стоят два мальчика в форме ремесленного училища. В трамвай вошел военный. Он заговорил с мальчиками:
— Учитесь как?
— На «отлично».
— А работаете?
— По третьему разряду.
Другими становятся дети. Растут хорошими помощниками на заводах. Сколько в них жизненной силы.
Сегодня радио подводит итоги минувшего года войны. Уже год! Десять месяцев блокады. В страшные голодные ночи не думала, что выживу. Попробую перелистать страницы прошлого, Осталась одна. Иногда казалось — не выдержу. Думала: невозможно так жить! Привыкла. Город свой полюбила еще сильнее. В мирные годы часто забываешь о большом. Точно все так и должно быть. В минуты опасности слово «родина» звучит сильнее, чем слово «мать».
Длинный был год. Пожалуй, длиннее всей жизни, и все же прошел. Теперь время бежит быстрее. Здоровье постепенно восстанавливается. Кажется, даже глаза видят лучше. Может быть, снова начну рисовать… Подумала и испугалась. Все это время не ставила перед собой такого вопроса. И все же в глубине души жила мечтой. С ней не хотелось расставаться. Еще в первые бомбежки, уходя в щель, брала с собой паспорт и коробочку с акварелью. Считала, что сохранить их — важнее всего.
Я часто думаю о живописи. Стараюсь верить в выздоровление глаз и в то же время сомневаюсь. Необходимо их проверить!
Долго не решалась, откладывала. В годовщину войны хочется всему подвести итоги. Заставила себя взяться за краски. Сорвала ярко-оранжевую лилию, окружила ее плотными, прямыми листьями ириса. Уверила себя, что контрастные и простые по форме цветы легко написать. Тем более — на таком ярком свете!
Билась долго. Использовала всю силу зрения, самовнушения. Напрасно. Писать красками я уже не могу.
Хотя работа над словом стала близкой, но для мена она труднее живописи. Многого я не понимаю и
