Андрей что есть мочи закричал.
В семи километрах на запад трое сталкеров замедлили шаг, оглянулись.
— Кирилл Валериевич, что это? — озадаченно посмотрел на него Лек.
— Спросишь тоже, — фыркнул Секач, видимо позабыв, что и сам недавно задавал такой же вопрос. — Не видишь какая чертовщина в этом городе творится?
— Да но… кажется, это человек кричит, — не отступал стрелок. — Может, из наших кто?
— Ага, из наших, — съязвил Секач. — Тут все «наши», начиная со старика на вокзале, который тоже казался нам человеком. Или ты уже забыл?
Услышав эти слова, Крысолов поежился, словно кто-то бросил ему за шиворот пригоршню льда и бросил на Секача пытливый взгляд.
— Ты это о чем? — спросил он, в уме пережевывая услышанное — правильно ли он его понял? Секач говорит о старике как о несуществующей материи? А ведь сам он ничего им о нем не рассказывал!
— А о том. — Секач демонстративно стянул с руки разрезанную перчатку и протянул ладонь остановившемуся Крысолову. — Видишь?
Крысолов настолько углубился в свои мысли, скрипучей дрезиной возвратившие его обратно к запыленной, неживой коморке диспетчера-начальника вокзала, что поначалу смотрел не на протянутую широкую пятерню, а словно сквозь нее. Тот сжимал-разжимал пальцы, демонстрируя их подвижность, а Крысолов сосредоточенно рассматривал линии жизни и любви на его ладони, будто их широкая вилка сейчас имела какое-то значение. И токмо пару долгих секунд спустя, Крысолов понял, на что нужно было смотреть. На ней не было повязки, хотя все трое видели, как щепетильно старик ее накладывал и проверял. Но самое главное — на ней не было и никакой раны. Даже шрамов от ожогов на пальцах, что Секач получил еще лет десять назад, когда спасал от пожара одну семью в Укрытии, и тех не было. Словно слизал их кто.
— И вот еще, — он повернулся к Крысолову, закатал левый рукав и показал ему часы, которыми еще как гордился. — Пока мы были там — они стояли.
Крысолов ничего не ответил. Многозначительно вздохнул, повернулся и зашагал по направлению к уже проблескивающей промеж выжженных холмов автостраде.
За ним молча, тяжко ступая по размокшей земле, пошли и Лек с Секачом.
Андреевы крики к тому моменту уже стихли.
Растерянность у Юли длилась не дольше трех секунд. Мыслительный процессор в голове, обученный в свое время самим Учителем, просчитав за короткое время все возможные варианты, выдал единственный верный — уходить.
Догонять перепончатокрылую тварь было бессмысленной затеей. В тумане, в незнакомом городе, в одиночку, не располагая ни временем, ни возможностью, со стопроцентным успехом можно было найти только верную смерть. Никакие навыки охотника, никакое чутье не могли даже примерно указать направление, куда тот мог затащить свою жертву. Это может быть и крыша девятиэтажки, и подвал частного дома, и рабочий кабинет в городском суде, и открытые склады на железнодорожном вокзале, и загородный лес, и опрокинутый самосвал, под кузовом которого можно было удобно устроиться для беззаботной трапезы… Версий — тысячи, и все они могли соответствовать действительности. Если кто-то допустил мысль, что достаточно было просто идти на Андреев крик, то он наверняка ни разу в жизни не был в пустынном городе, и не знает, что звук в таких местах неподвластен направленности. Он идет вроде бы сверху, а как будто бы и снизу. Справа, а будто бы и слева. Звучит вокруг, а одновременно и внутри. Идти за звуком, значило идти по наклонной в пропасть.
Ей было искренне жаль парня, но этого оказалось явно не достаточно для того, чтобы сломя голову ринуться за ним вслед, преследуя слепую, бездумную надежду отбить его у хищного крылача. Холодный, трезвый расчет вмиг подавил в ней все сердечно-душевные, присущие каждой женщине, порывы самоотверженно бежать на помощь. И хотя это не мешало ей себя корить за абсолютно несвойственную ей нерасторопность, она, продев руки в лямки рюкзака и схватив сетку с временно бессознательными головоногими, развернулась и резво зашагала к руслу реки.
Посмотрела на часы и чертыхнулась. Пора было возвращаться. Вопли Андрея Тюремщик, скорее всего, за музыкой не слышал, а если их и услышал Рыжий, то до подачи сигнала ракетой Тюремщик все равно вряд ли выдвинется на подмогу.
Ему, как и Кириллу Валериевичу, как и любому другому сталкеру, побывавшему на поверхности хоть с десяток раз, не единожды приходилось слышать, как плачут стены. Надрывно, со стенаниями, со всхлипываниями, точно как живые, а, подойдешь, откроешь дверь — пустотища…
Не раз приходилось слышать, как в эфир пробиваются чьи-то сообщения, молящие о помощи и указывающие адрес, по которому находится дотла сгоревшие дома, школы, военные училища.
Или как кто-то зовет на помощь из окна квартиры. А ты, услышав этот полный боли стон, первым делом забываешь, что это невозможно в принципе. Идешь, упорно идешь на зов, веря в промелькнувшую перед глазами звезду ложной надежды, на миг ослепившую тебя человеческим присутствием. Мы не одни! Мы не одни! Кроме этой мысли, ворвавшейся в сознание громадным, сгребающим все на своем пути бульдозером, все остальные становятся брюзжащими, неуклюжими старцами, без устали толкующими о неминуемой гибели. Но ты их не слушаешь, ты не думаешь больше ни о чем… А когда подымаешься в квартиру, откуда тебя призывали к помощи, к тебе неожиданно резко возвращается способность здраво мыслить. Объяснение приходит само — никто тебя не звал. В углу комнаты сидящий скелет мужчины держит на руках маленький, хрупкий скелетик ребенка. На кровати, в пожженной постели, сплошь покрытой коричневыми пятнами, лежат кости в цветном тряпье…
Вы не одни, это правда. Мы всегда с вами, — говорят их скалящиеся черепа. — Вы никогда не будете одни… Никогда!
Таких случаев много. И разобрать где просит помощи человек, а где не успокоившееся воспоминание о нем, почти невозможно. Не раз отряды сталкеров шли на зов — такой явный, страдательный, настоящий — а когда приходили, заставали лишь скопление иссохших останков, а на полу под ними широкие засохшие пятна…
Кровь не смывается.
И от этого невозможно избавиться, поставив даже миллион свечек в церкви. Прочитав даже миллион заупокойных молитв. Даже всенощно стоя на коленях пред алтарем. Нет больше жертвы, которая могла бы понести за это ответственность. Нет приношения, которое могло бы ослабить чью-то страдальческую участь. Нет скульптора, который смог бы из него высечь хоть часть той боли и тех вечных страданий.
С этим нельзя бороться, это нельзя задобрить, к этому невозможно найти деловой подход, с ним можно лишь смириться, как с тем, что над тобой уже не порхает божий Ангел — хранитель… Его место заняли другие ангелы, с перепончатыми крыльями и темными лицами…
Над городом снова воцарилась мертвая тишина.
Ракету Юля так и не запустила.
Глава 11
Сверкающие белой краской кривоватые каракули на перекрестке и были той меткой, которую оставили поисковики. Там была изображена стрелка, указывающая на восток, время — 17.15, и нарисованные под ними корявый герб страны советов, перечеркнутый по диагонали кружок, как условное обозначение диаметра, и буква «К». Для остальных это должно означать, что Лека нашли, и команда в полном составе выдвинулась на Пирятин в четверть шестого.
Становилось темнее и прохладнее, солнце уходило восвояси и воздух напитывался такой необходимой влагой.
Дорога была удивительно чиста. Если до Яготина было дьявольской проблемой — объезжать и таранить всё уплотняющийся перед блокпостом скопище вставших машин, то на промежутке Яготин-Пирятин их практически не было вовсе. И хотя до самого Пирятина еще оставалось верст пять, Крысолов был уверен,
