стенам, закрывая уши и глаза, чтобы не видеть и не слышать ни его мучений, ни обезумевших криков тех, кто носился по утопающим в огне улицам. Ему просто повезло, что люди, пробиравшиеся через тот канализационный тоннель к шлюзу Укрытия-2, взяли его с собой… Отца же Рустама они оставили на произвол судьбы — раненых не брали.
— Борода, ты меня хоть слышишь? — Змей почему-то всегда обращался к командиру машины на «ты», хотя был, как минимум, на добрых лет десять него младше. Этой вольностью он здорово дразнил ровесников Бороды, но самому горцу, пожалуй, было все равно. По крайней мере, недовольства своего по поводу не соблюдения субординации единственным членом его экипажа, он никогда не проявлял. А Змей, и без того не страдающий излишней скромностью и застенчивостью, воспринял это в знак приязненности и дружбы. И хотя Борода всегда говорил, что друзей у него нет, и впредь не будет, ибо слишком много он похоронил тех, кого считал своими друзьями, тот все равно час от часу называл его именно другом…
— А? Что? — Борода недоуменно уставился на Змея. Затем осознав насколько придурковато он, должно быть, выглядит в глазах окружающих, мотнул головой и провел ладонью по лицу, сметая с себя паутину вначале ярких, но слишком быстро померкших воспоминаний. — Что ты говорил?
— Спрашиваю, ты можешь светить мне сюда, а не втыкать на ту рухлядь? — имея ввиду две разбитых вдребезги легковушки, недовольно прогудел Змей.
— Да, да, извини, — он положил фонарь на крышку люка, так, чтобы он светил на открытый моторный отсек и сторожко оглядываясь по сторонам, отступил назад.
Обещанные десять минут прошли уже давно.
И у Бороды, и у Стахова на кончике языка с трудом удерживался вопрос относительно того как долго еще продлится ремонт, но спрашивать в двадцатый раз, значило, довести Змея до состояния белого накала. Ведь было видно, что он старается, во всю шаманя над открытым моторным отсеком, умело апеллируя сверкающими хромом инструментами из ящика с надписью «Рем. цех» и время от времени подправляя свою работу острыми словечками.
Зажав в руках неразлучного друга по имени «феня»1, Борода стоял возле Змея, вонзившись выпученными глазами в густую, переливающуюся темень и вслушиваясь в зловещее, леденящее кровь вытье пустынного ветра. В открытом поле, отделенном от автострады жидкой, трухлявой лесополосой, ветер завывал вовсе не так, как в городе. Гораздо глубже, проникновенней, гораздо ощутимее и жутче. Гораздо опаснее и коварнее. (1Автоматическая винтовка FN-2000)
Полевой ветер умело скрывал остальные звуки, поглощая их и сплетая воедино, превращая в монотонное гудение и похлопывание, в котором таяли без остатка и голодные рыки крадущейся где-то по обочине твари, и отчаянное трепыхание не успевшей укрыться от внезапного урагана летучей мыши, и натужное скрипение все никак не желающих отделиться от корня деревьев, и чей-то крик о помощи…
Все съедал ветер. Все вдыхал ветер.
Шлема Стахов не брал с собой практически никогда. Даже когда это было необходимо. Не брал, и все тут. В чем-то они с Андреем относительно шлема думали одинаково. Во всяком случае, оба они его ненавидели. Только если Андрей не мог смириться с его неудобностью, для Стахова причина там была всего одна — через шлем нельзя было курить. А курить ему хотелось всегда. Особенно в такие вот минуты. Особенно сейчас.
Широко расставив ноги, Стахов молча наблюдал за струящимися по дороге в неизведанном направлении волнами пыли, словно бегущими друг с дружкой наперегонки, и боролся с желанием закурить вновь. Ведь только что отправил обжигающий пальцы окурок вслед за волнами пыли, а потребность вдыхать в легкие дым, казалось, только возросла. И, не найдя в себе сил сопротивляться, он вставил в зубы самокрутку. Втянув шею, закрылся воротником костюма и поджег от него же спичку. Закурил, и ветер в тот же миг украл выдохнутый им дым. Затем снял автомат с предохранителя, подошел к Бороде.
— Тихо пока?
— Пока тихо, — эхом ответил ему тот, украдкой взглянув на тлеющую быстрее обычного самокрутку в его зубах.
— Сколько времени еще понадобится, Змей? — наклонившись к ставшему единой с моторным отсеком деталью механику, рискнул спросить Илья Никитич.
— Да заканчиваю уже, — на удивление без раздражительности в голосе ответил тот, поправив фонарик. — Как там на пулемете? Справляется?
— Справляюсь, — ответил темный контур на башне, и прикрепленный к башенному пулемету прожектор тут же вспыхнул, хоть и желтым, но достаточно ярким, противотуманным светом. Выхваченные из темноты две понурые, грубые фигуры с опущенными головами, недовольно прижмурились.
— Эй, поаккуратнее там. — Борода поднял руку, чтобы закрыться от неожиданного света и Юля тут же отвела пулемет в сторону.
— Справится, — заверил Стахов Змея. Затем кивнул Юле: — Ты только смотри там в оба.
— Т-с-с, — приложил палец к губам Борода, и направил свой автомат на обочину. Быстро оглянулся на Юлю, указал рукой в ту сторону, перехватил оружие поудобнее, крепче прижал приклад к плечу. Желтый луч прожектора скользнул в ту сторону, на миг задержался на вросших в дерево обломках спортивного мотоцикла, затем пошарил рядом — ничего.
— Ты это слышал? — не оборачиваясь, обратился Борода к Стахову.
— Что именно?
Илья Никитич напряг слух, но кроме шума ветра, потрескивания сухих стволов деревьев, позвякивания инструментов в руках Змея и протяжного гула, которым отвечал ветру торчащий вверх ствол пушки, он не услышал ничего подозрительного.
— Что именно? — повторил он свой вопрос, но Борода вдруг вскинул руку, как хорошо выучивший домашнее задание прилежный ученик, и резко обернулся в противоположную сторону, посветил Стахову за спину. Из ста самых неприятных моментов, которые приходится переживать сталкерам, этот по праву входит в первую десятку. Или даже пятерку. Когда светят за спину и при этом у того, кто светит, глаза начинают округляться, а ствол в руках дрожать, испытать можно самую контрастную палитру ощущений, начиная от иглоукалывания миллионом игл и заканчивая охватывающим все тело пожаром.
Стахов оглянулся так быстро, как только мог. Осмотрел костяки врезавшихся лоб в лоб когдашних извечных конкурентов, а теперь смирно почивающих «Ланоса» и «Калину», облегченно выдохнул.
— Что ты увидел? — спросил он у Бороды.
— Я… не знаю, оно движется слишком быстро, — ответил тот и снова перевел свой свет на обочину. Затем снова на слившихся в вечном поцелуе легковушек.
Тьфу ты, может померещилось? — надеясь на это всем сердцем, подумал он. — А?
Прожектор на башне незамедлительно повернулся вслед за узкой, тонкой стрелкой света, которая словно лазерный указатель показывала ему направление для атаки. Но, как и прежде, в груде бесполезного железа, угрозы обнаружено не было. Все мертво, как в немецком бункере времен второй мировой.
Даже возбужденному, получившему добротный впрыск адреналина, воображению не удавалось разглядеть признаки жизни ни в трепыханиях оборванных, обгорелых внутренностях сидений, ни в обвисшей обшивке потолка, ни в брызнувших бисером осколках усеявшего асфальт триплекса. Жизненных форм не обнаружено. Все, что попадало под свет прожектора оказывалось палым и неживым — но отчего же тогда так яростно затрепыхалось в груди сердце, а во рту стало сухо и появился этот отвратный стальной привкус? Все верно, это называется предчувствием. Оно бывает разным, но по большей части своей плохим. И уж совсем худо, если оно было таким же мерзопакостным, как сейчас у всех троих.
Если бы взглянуть на ту часть дороги где замерла с открытым моторным отсеком «Бессонница» с высоты птичьего полета, можно было бы подумать, что там вращают своими отражателями три обезумевших береговых маяка: два с тонким лучом и один с широким. Только вращали они ими не по кругу, как положено, а кто куда — беспорядочными рывками то в одну, то в другую сторону, то задерживаясь в какой-то точке, то наоборот — безостановочно мельтеша, будто именно в этом заключался их смысл. Длилось это светопреставление ровным счетом одну минуту. Затем лучи остановились. Нет, не перекрестившись на какой-то одной точке, а по-прежнему устремившись в разные стороны света, как те тоннели из Укрытия — северный, юго-западный, восточный… Но… Что это? Почему так дрожит замерший на одном месте широкий луч? Почему так гулко, что стало слышимо аж в вышине, забилось сердце у пулеметчика? Что он увидел там, вдали, в пыльном вихре? Что разглядел на тле незримой грани, где свет
