строже: «Стыд и срам Талю! Не любит Петросяна, так пусть не выступает перед всей страной. Это же морально-психологический пресс перед самым матчем!»
Бедный гроссмейстер! В какую переделку он попал! И за что? Десятки миллионов телезрителей, смотревших эту передачу, не дадут соврать: анализируя партии двух своих друзей-коллег, он ни на йоту не склонился в своих симпатиях ни к одному из них.
М. Таль выступает нечасто, раз или два в год. Каково же тем, кто ведет 3–4 репортажа в неделю! За месяц — 15–25, за год — 150–200, а за десятилетия — тысячи репортажей. Сколько же это писем с обвинениями в необъективности?
Сейчас, просматривая письма прошлых лет и прочитав несколько строк, чтобы уловить тон письма, я могу догадаться, о каком матче идет речь, только взглянув на обратный адрес. Если письмо из Ленинграда либо из Киева и меня благодарят за «удивительную объективность», достойный подражания такт и благожелательность к команде гостей, значит, это о матче тбилисцев с одной из московских команд.
Если мне под руку попадается гневное письмо с обвинением в необъективности, скажем, в матче минчан и тбилисцев, то на конверте значится либо Минск, либо Тбилиси.
Самое же обидное обвинение, вызывающее особую боль и горечь, — это когда меня винили в необъективности по отношению к родному «Динамо».
Я выработал в себе умение максимально спокойно воспринимать беспочвенные упреки, в том числе и от тех людей, которых раздражает мой грузинский акцент. Но каково, если дома, на своей земле, сталкиваюсь с обвинением в холодной бесстрастности по отношению к тбилисским динамовцам?.. Когда я впервые услышал это, улыбнулся, подумал, шутка. Нет, оказалось, не шутка.
Что же получается? Стоит чуть-чуть склониться в симпатиях к своим — на тебя обрушивается лавина упреков со стороны, и наоборот, стоит быть подчеркнуто беспристрастным, корректным — тебе отказано, не больше, не меньше, в патриотизме.
Но вернемся к начатому разговору. У классика грузинской литературы Константинэ Гамсахурдиа есть такая фраза: «Если хочешь убить человека, обвини его в том, против чего сам он борется всю жизнь!» И я испытал нечто подобное… Вся моя жизнь посвящена служению искусству и спорту. Идеалом творческой судьбы я считал знаменитого исполнителя роли Яго, английского актера Эдвина Гурца, которого прямо на сцене застрелил из револьвера потерявший контроль над собой, разгневанный человек из публики. Убийца тут же застрелился, и им вместе воздвигли памятник с надписью: «Великому творцу и великому зрителю».
А какой актер не завидовал славному концу великолепного Хмелева, внезапно умершему в гриме и костюме Ивана Грозного в ложе МХАТа? Завистью можно назвать и мои чувства в отношении футбольных болельщиков, чрезмерно эмоциональных, возбудимых, которых во время матчей «Скорая» увозит со стадиона в больницу. Тем больнее было выслушивать несправедливые упреки…
Помню, сначала выясняли, нет ли у меня в роду армян. (Это были 1972-73 годы, когда «Арарат» выиграл почти все. Я вел тогда все репортажи по ЦТ на русском языке и вещал о громких победах ереванцев.) В роду армян не оказалось. Параллельно с победами, которые одерживали киевляне, велись тщетные поиски украинцев среди бабушек и прабабушек. В годы, успешные для московского «Спартака», подтекст обвинений оказался похлеще: «Выслуживается!..»
Я уже набрался к тому времени опыта и умел сохранять спокойствие, не обращая внимания на подобные уколы.
Наконец, взошла звезда тбилисцев. Они мощно и блестяще пошли в гору и завоевали Кубок обладателей кубков европейских стран. Диву даюсь, как я тогда не надорвал голосовые связки. (Не приведи Господь! — ведь без голоса я — безработный).
…Странное дело — никто и никогда нас, комментаторов, не обвинял в необъективности, когда наш клуб выступал против зарубежной команды. А почему? Если быть честными, то именно во время международных встреч мы на самом деле теряем объективность и превращаемся в неистовых болельщиков. Но тогда наши настроения полностью совпадают, и тогда, естественно, все аплодируют…
Вот мы и подошли к развязке. До финального матча с клубом «Карл Цейс» (Йена, ГДР) тбилисцы в полуфинале, в двухраундовой борьбе, одолели известный голландский клуб «Фейенорд».
Репортаж о повторном матче из Роттердама был одним из худших в моей жизни. На меня, очевидно, воздействовало общее биополе — нездоровая, до предела накаленная, нервозная атмосфера, царившая на поле и на трибунах. Репортаж получился какой-то дерганый, озлобленный.
Но победа в двух матчах и выход в финал впервые в истории команды заставили забыть обо всем и вернуться в Тбилиси счастливым и безмятежным. А дома меня ждал удар, ошеломляющий и неожиданный. Со мной перестали здороваться, упрекам не было конца, все (или почти все) смотрели на меня как на предателя. И вдруг заключение, подобное грому среди ясного неба: не стоит его посылать на финальный матч, он не видит и не понимает всей значимости этого факта и может занизить, заземлить успех тбилисцев.
Никто этого от меня не скрывал — так прямо и заявили. Но вот загвоздка: посылает-то его Москва, ЦТ, а не мы. Так попросим послать вместо Махарадзе «кого-нибудь из московских комментаторов» — это цитата из резолюции на телексе в Москву. Вы заметили? Не Озерова или Маслаченко, а «кого-нибудь». Все равно кого, только не Махарадзе.
Внешне я воспринял все это спокойно. Но помню чувство, охватившее меня: никого не хотелось видеть, слышать — никого! Забраться бы куда-нибудь подальше и забыться. Казалось, жизнь кончена, прошла мимо. Немыслимый финал… Казалось, сердце вот-вот разорвется, лопнет…
Вот это была боль! Нестерпимая, неотвратимая…
Медики всегда точно фиксируют, сколько веса теряет спортсмен во время ответственных соревнований. Да и я сам знаю, сколько терял, когда играл Уриеля Акосту или, скажем, Дона Сезара де Базана. Но что такое пара исчезнувших килограммов по сравнению с тяжелой болью в сердце? Первое — бывает часто (кстати, надо бы опять похудеть). А вот второе…
К счастью, это продолжалось всего два дня. А больше бы я и не выдержал. За двое суток осунулся, сгорбился, ослабел…
Слава Богу, нашлись люди в очень и очень высоких кругах, твердо заступившиеся за меня, за правду, и вопрос был улажен на редкость скоро, я бы даже сказал, молниеносно. И если этот эпизод иной раз все- таки всплывает в памяти, болезненно напоминая о себе (я даже нашел нужным внести его в книгу), то это не следствие воспаленной впечатлительности — это желание как-то напомнить о необходимости более бережного отношения к людям вообще.
Все мои муки, физические и душевные, были забыты после блестящей победы динамовцев Тбилиси. Все восторгались репортажем с финального матча Кубка обладателей кубков европейских стран. Те, кто вчера готов был объявить меня врагом, теперь принялись возводить в ранг героя — как будто это я забивал мячи и победил!
Благо, я отношусь к себе довольно самокритично и объективно. Отлично понимаю, что в неудачах любимой команды нет моей вины, так же, как в ее победах — моих заслуг.
Я не искал моих обидчиков. Разве так важно — кто виноват? Ведь все и так лежало на самой поверхности. Главное, что все это — в прошлом. Обидчиков своих — прощаю, хотя отметина в сердце не стерлась, осталась. Осталась как сигнал, научивший меня многому. Спасибо тебе, боль!
«Простите, пожалуйста, за стих раскрежещенный и за описанные вонючие лужи», как говорил Маяковский. Эта глава — самая минорная в книге, самая мрачная, но, поверьте, последняя из навевающих грусть.
И театр, и спорт существуют для одной-единственной цели — приносить радость людям, в этом их великая миссия. Поэтому перехожу к более светлым воспоминаниям и размышлениям, к более счастливым эпизодам…
Испанский, неповторимый…
Всего полвека прошло с тех пор, как жители нашей планеты обрели новую разновидность зрелища —
