наушники, напялил на голову свою широкополую разбойничью шляпу. Потом открыл дверь и быстро сбежал по темной лестнице вниз. Впереди его ждала другая, лучшая жизнь.
Но на площадке он столкнулся с поднимавшейся наверх Софи; на ней был диковинный наряд, состоявший из разных предметов нижнего белья, а в руках — бутылка молока. Оба замерли: Джонни — от смущения, Софи — от гнева.
— Ты как сюда попал? — возмутилась она.
— Ты сама меня впустила, — оправдывался Джонни. — Разве ты не помнишь? Ты меня подобрала вчера ночью.
— Ну уж нет, — ледяным тоном отвечала Софи. Она поджала губы, опустив углы, словно на детском рисунке, изображавшем обиду.
— Извини, — согласился Джонни. — Ладно, вали все на меня! Нечего было увязываться за незнакомыми женщинами.
Она его не узнала — вот глупо! Но тут его осенило — она сердится, чтобы скрыть страх. И в тот же миг лицо ее просветлело.
— Как ты сюда попал? — повторила Софи, однако на этот раз голос ее звучал проникновенно и весело. — До чего же я рада тебя видеть! — с жаром прибавила она. — После стольких лет — и вдруг ты здесь!
Ее лицо дрогнуло, губы разжались — уж не собирается ли она заплакать, мелькнуло у него в голове.
— Зайди же в комнату, располагайся, а я принесу тебе чашечку чаю — сию же минуту!
— Честно говоря, — пробормотал Джонни, — я собирался... понимаешь, мне надо идти...
Но на лице у Софи отразилось такое разочарование, что он смолк.
— Ты же только что пришел! — вскричала она. — Я тебе приготовлю покушать... что-нибудь... из этих... как же они называются?..
Джонни взглянул на часы. Девять тридцать восемь утра. Мать вряд ли о нем беспокоится: полагает, что он переночевал у своих непутевых друзей (снимавших квартиру на четверых). Телефон у них из-за неуплаты отключен, так что позвонить им она не могла.
— Что ж, почему бы и нет? — согласился Джонни. — Хороший горячий... как он там называется?.. Чудесно!
Он посторонился, пропуская Софи в гостиную, и осторожно заглянул в дверь. Все кошки были на месте. Не только сами вернулись, но еще и привели с собой родственничков. Они глядели на него своими прозрачными золотисто-зелеными глазами — со стульев, из углов, со спинки дивана.
— Ах, какие милые киски! — воскликнула Софи с таким восторгом, словно они вдруг исполнили какой- то хитрый трюк. Джонни и кошки посмотрели друг на друга с подозрением. — Садись же, а я тебе мигом что-нибудь приготовлю.
И она повела рукой — так, будто на столе лежала белая скатерть, салфетки и серебряные приборы. Джонни осторожно ступил в комнату, опасаясь снова спугнуть кошек.
— Как я рада тебя видеть, — говорила Софи. — Помнишь доброе старое время? Да, вот уже год как я живу одна. Ты ведь с Эрролом не был знаком? Такой милый, чудесный человек! Правда, он, как говорится, образования не получил...
Она болтала, предоставляя Джонни кивать и поддакивать вспоминая, насколько это было в его силах, о добром старом времени, которое ему не принадлежало. Кошек, судя по всему, его утреннее появление не так испугало, как ночное вторжение незнакомого мужчины. Некоторые из них подчеркнуто встали и удалились, другие, спрыгнув на пол, принялись нервно кружить по комнате — они изгибали спины дугой, терлись о мебель, задирали хвосты и громко мяукали на разные голоса. Огромный кот грубо зевнул и закрыл глаза. Он казался крепче, даже плотнее, чем все остальные кошки, будто был пришельцем с иной, кошачьей планеты, где притяжение намного превосходило земное.
— А у меня есть бутылка молока! — объявила Софи с торжеством, подняв над головой бутылку, словно факел Свободы. — Эти люди, что живут рядом, ее унесли, но я забрала назад.
Она фыркнула и отправилась на кухню, захватив бутылку с собой. Джонни последовал за ней и встал на пороге, глядя, что она делает.
— Странные сейчас пошли люди, — доверительно сообщила она вполголоса.
При свете дня, Джонни, уже немного пришедший в себя, увидел, что напротив двери, ведущей в гостиную, была еще одна дверь, вероятно соединяющая кухню со спальней Софи. Третья дверь, ютившаяся между мойкой и шкафами, выходила на балкон. На подоконнике, перламутровыми и опаловыми сердцевинами наружу, лежали морские раковины; глядя на них, Джонни снова подумал, будто гул, равномерно накатывающий за окном, был шумом моря, и стоит только выйти на балкон, как вдохнешь запах соли и морских водорослей. Оттуда он сможет смотреть вниз, наблюдая, как далеко-далеко внизу, змеясь, извиваются белые полосы пены, сплетаясь, распадаясь и снова соединяясь.
'Кто смел, тот и съел, — слышал он шутливый голос Бонни. — Смелость города берет. Об этом в книжках пишут'. Бонни всегда много читала.
Джонни напомнил себе, что за окном шумело не море, а поток машин — в этот утренний час город дышал тяжело, с напряжением. Краем глаза он следил за Софи, размышляя, как теперь быть. Если б ему повезло, он был бы уже далеко. Он видел, что Софи забыла о вчерашней встрече и явно принимает его за кого-то другого. Вот и сейчас, возясь на кухне, она пытается вспомнить не что именно надо сделать, а какие при этом бывают ощущения.
Она суетилась, спешила, но на деле не делала ничего. Перекладывала с места на место, хватала и снова клала — и только.
— Послушай, Софи, — предложил наконец Джонни, — давай я что-нибудь тебе приготовлю, идет? Садись-ка на табуретку и рассказывай мне про прежние времена, а я соберу нам поесть.
Ему совсем не хотелось есть — его все еще подташнивало, да к тому же на кухне было грязно; но Софи выглядела бледной и исхудавшей, ей, верно, не мешало бы хорошенько позавтракать.
— Что ж, спасибо, это очень мило с твоей стороны, — согласилась, к его удивлению, Софи и, усевшись, погрузилась в воспоминания о старом доме, походах за грибами и школьных пикниках где-то у реки, в которых и он, очевидно, принимал участие.
— А помнишь тот день, когда к нам на школьный двор забежал бык? — воскликнула она, глядя на него широко открытыми глазами.
Меж тем приготовить ей что-то поесть оказалось не так-то просто. Джонни открывал шкафы и находил в них разные неожиданные вещи — вставные челюсти, тревожно скалившиеся в стакане мутной воды, пожелтевшие бумаги, стянутые резинкой и сунутые для пущей безопасности в перчатку, старый телефонный справочник, розовую расписку на семь долларов с росчерком внизу 'Спайк', сухие апельсиновые корки, яичную скорлупу в банке с завернутой крышкой. Однако ни хлеба, ни масла, ни чая, ни кофе он не обнаружил. Отделение для ножей было набито пачками печенья. Все они были вскрыты, одна или две — тронуты плесенью.
— Ты, видно, любишь печенье, да? — спросил Джонни с улыбкой. Софи улыбнулась.
— Люблю, когда в доме что-то есть, — призналась она. — Разве угадаешь заранее, кто вдруг заявится к тебе неизвестно откуда.
— Это верно, — согласился Джонни. — Только тебе надо быть поосторожней. Знаешь, не все так милы, как я.
— Не люблю, когда в доме нет никакой еды, — сказала Софи, не обратив внимания на его слова.
— Но одного печенья для завтрака мало, — заметил Джонни. — Тебе нужна овсянка... печеное яблоко... что-нибудь в этом роде. Чай! Без чашки чаю день не начнешь, — прибавил он.
Так всегда говорила мать. Он живо представил ее дома: вот она кончила свою утреннюю чашку чаю и принялась за костюмы птичек-малиновок для сестренок-двойняшек. Они собирались танцевать на ежегодном утреннике первоклашек, до которого оставался еще целый месяц.
— Чашка чаю! Сейчас-сейчас, — вскричала Софи и вскочила, словно он подал ей совершенно новую, чудесную идею.
Она принялась шарить по шкафам, которые Джонни уже осмотрел, проводя ладонью по полкам слева и справа от стакана с челюстью.
