к нему пуфик. На этот вопрос у Джонни всегда был наготове ответ — еще в начале года он сочинил об этом стишок.
ответил он и, беззвучно хлопая в ладоши, прошелся чечеткой — восемь тактов на месте, полный оборот на левой ноге и дробь правой. — Горе в том, что в кроссовках чечетка звучит слабовато, — прибавил он сокрушенно. — Да и музыка тоже не помешала бы. Работу я искал, но мне не везет — пока...
— Ясно... А почему ты не гремишь на эстраде? — чуть насмешливо спросила Бонни.
Слава, выпавшая на долю Джонни и Дженин в свое время, никогда не производила на нее особого впечатления.
— Ты знаешь почему, — ответил Джонни. — Ты же при этом присутствовала. — Он уселся на пуф, отказываясь от преимуществ, которые давал ему рост. — Звезда нашего номера вышла из игры, не так ли?
'Интересно, что она на это скажет', — думал он напряженно; опять они приблизились к тому, что лежало между ними. Подобно двум пиратам из приключенческого романа, зажавшим в кулаке по половинке золотой монеты или карты с указанием, где зарыто сокровище; каждый из них знал лишь половину случившегося тогда, и Джонни понимал, что робость или те пять лет, которые отделяли их от того дня, могут помешать им сложить половинки вместе.
Бонни промолчала. Джонни со вздохом пожал плечами.
— Я человек с большим будущим позади.
— Опять напрашиваешься на комплименты, — презрительно бросила Бонни. — Ты был настоящий танцор. Все это знали, даже Дженин.
Джонни так удивился, что даже не сразу нашел, что ответить.
— Кто это тебе сказал? Уж конечно не Дженин, — недоверчиво произнес он наконец.
— Как раз она и сказала! — Повернувшись к нему спиной, Бонни вытаскивала большую подушку из-под раскиданных на полу книг и бумаг. — Дженин всегда говорила правду, даже если это ей и не нравилось. А я слушала ее с удовольствием — меня всегда интересовало, что она скажет. Это нас и свело. Такое сочетание выпадает нечасто... Может, раз в тысячу лет.
Она подняла подушку и ударила по ней кулаком.
— Только насчет тебя она могла мне и не говорить. Все это видели... конечно, не постоянно... а так, от случая к случаю. Мы обе тебе завидовали. Что тебе дать? Чаю?
— Нет-нет, спасибо, — поспешил отказаться Джонни. — Я ничего не хочу.
Ему не терпелось услышать еще.
— Слушай, но ведь это благодаря Дженин мы побеждали на всех просмотрах.
— О, Дженин была артистка! — воскликнула Бонни. — Она всегда замечательно смотрелась, но настоящим танцором был ты. Мне и раньше казалось, что у тебя с пространством особые отношения.
'Вот оно, — подумал Джонни. — Пусть она коротышка, хрипит и вся в веснушках, все равно у нее что ни слово, то откровение'. Раз уж родилась пифией, так на всю жизнь пифией и останется. Не исключено, что Бонни над ним смеется, но голос звучит совершенно серьезно. К тому же ее слова совпадали с тем, что он нередко чувствовал сам. Конечно, приятно было танцевать на сцене, приятно сниматься в рекламе для телевидения, но во время этих выступлений он никогда не преображался. Другое дело — когда танцуешь без публики. Иногда, когда он репетировал в одиночку, прислушиваясь к сложному и как бы неизбежному ритму, который выбивали ноги, он верил, что просто извлекает его из сердца вселенной, и чувствовал себя великолепно.
— Это очень абстрактный талант, — сказала Бонни, словно прочитав его мысли и закончив их вместо него.
Подушку-то она нашла, но все никак не садилась, словно не соглашалась на серьезную беседу. Стояла перед ним, обняв руками подушку, будто никак не могла решить, что же дальше. Джонни тоже не мог решиться. Он чувствовал, что надо что-то спешно предпринять, но не понимал, как к этому подступиться. Они не настолько хорошо знали друг друга, чтобы просто перекинуться новостями или поговорить серьезно; к тому же оба слишком много пережили, чтобы теперь спокойно болтать о пустяках. Как бы там ни было, но он должен сказать что-то или попрощаться и уйти.
— Ну а как твоя сестра? — спросил Джонни. — Когда я был у твоих, я ее не видел. Она все еще живет дома?
Бонни отвела глаза. Теперь она уставилась в пустоту.
— Ах уж эти сестры... — протянула она наконец. — Мы с тобой могли бы целый день проговорить о сестрах и о том, что они выделывают.
И перевела взгляд на стол, словно ждет не дождется, когда же он наконец уйдет и она сможет снова вернуться к книгам. Джонни не шелохнулся.
— И что же? — спросил он. — Она все еще там?
— Где — там?
— Она все еще живет дома и занимается переработкой отходов и экологически чистым сельским хозяйством?
— Она слишком для этого занята, — коротко ответила Бонни. — У нее нет времени на все эти буржуазные фокусы в европейском стиле. Работает в городской группе женщин, которые особенно интересуются полинезийскими делами, — учит людей традиционным ремеслам маори... Она взяла себе другие имена.
Бонни хмурилась, словно сообщала все это против своей воли.
— Имена? Но при замужестве меняют только фамилию, — сказал Джонни уверенно.
— Нет, она получила специальное разрешение. Она нашла свою родную мать и взяла ее фамилию — Хотейни.
Джонни изумился.
— Хинеранги Хотейни?! Эта красавица активистка?! — вскричал он. — Не может быть!
Но он уже знал ответ.
Бонни кивнула.
— Хинеранги Хотейни, которая бросила бомбу в министра по делам маори? Это
— Она самая, — подтвердила Бонни.
— Ну и ну! — пробормотал Джонни. — Все эти уроки балета и 'Винни-Пух' — и на тебе, она вернулась в марей[10]! Столько всему училась — и все впустую.
Бонни сдвинула брови, сжала губы и зорко, по-орлиному, глянула на него желтовато-карими глазами.
— Она посвятила себя своему делу, — ответила Бонни скучным, невыразительным голосом, но Джонни мгновенно понял, что это не скука, а гнев. — Она вкладывает в него всю душу. Она знает, кто она. Не будь таким податливым... таким приспособленцем.
— Идет, — добродушно согласился Джонни. — Я немного приспособленец, а вы нет. Ешьте свою здоровую, экологически чистую пищу, а я буду податлив, как резина. Посмотрим, кому из нас раньше придет конец!
Мрачное лицо Бонни немного просветлело.
— Не сдавайся! — бросила она.
Джонни хотелось узнать побольше. Его мучило любопытство: интересно, что думали супруги Бенедикта о своей младшей дочери, пользовавшейся всеми преимуществами, которые давало ей
