— Поверь, после пятого июня я ни разу не смеялся от души! А сейчас… Разве я смеюсь? Просто нервы пошаливают.
— И как только люди могут оставаться спокойными в такое время?
— А они надевают очки истории, и им кажется, что настоящее ничем не отличается от прошлого.
— Но разве в такие очки не видны тысячи и тысячи жертв?
— Нет, зато в эти очки видны куда более страшные вещи!
— Ты говоришь серьезно?
— Какие сейчас могут быть шутки?
— Ну и как ты поступаешь?
— Я не принадлежу к творцам истории, не обладаю острым зрением. Глаза мои полны скорби, их туманит пелена обреченности.
Хусни вновь наполнил бокалы. Мона взяла свой и отпила половину.
— Помочь тебе могут три бокала, не меньше, — заметил Хусни. — Пей, это ведь лекарство.
Впервые за все время их разговора Мона улыбнулась.
— А как обстоит дело с патриотизмом моего любезного хозяина? Он свой патриотический долг выполнил?
— В моем возрасте уже хорошо, если хватает сил держать в руках кинокамеру и ездить на фронт снимать. Так я исполняю свой долг перед родиной! — возразил Хусни и выпил свой бокал.
— А с фронта ты возвращаешься в эту сказочную обитель?
— Здесь я могу стряхнуть с себя тоску, насладиться отдыхом.
— Поистине пожилой возраст — самый приятный!
— Нет страны несчастней той, где завидуют людям преклонных лет!
Они пристально посмотрели в глаза друг другу.
— Я позвал тебя, чтобы показать…
— Устаз Хасан Хамуда сделал мне предложение, — перебила Мона.
Ее слова поразили Хусни Хигази как гром. Он совсем опешил, но потом воскликнул:
— Но ведь он мой ровесник!
— Ему всего сорок, — возразила Мона.
— Готов держать пари, что ты согласишься!
— Ты так думаешь?
— Или все это в пику мне? А ведь я тебя так люблю! Но помни, такое замужество не принесет тебе ничего, кроме разочарования.
— Вот и Салем Али женится, — с горечью сказала Мона.
— Это ничего не значит!
— Не смешно ли, что двое любящих друг друга людей поступают, как я и Салем? — задумчиво произнесла Мона.
— Допей свой коктейль и выходи замуж за Хасана Хамуда. Это все-таки лучше, чем всю жизнь быть одинокой. Ты изведешься от тоски.
И Хусни Хигази принялся рассказывать Моне про адвоката, про его семью, еще совсем недавно владевшую большим поместьем в Верхнем Египте, — земли они лишились, когда проводилась аграрная реформа. Хусни не забыл похвалить адвоката и за профессиональное искусство, а затем спросил Мону:
— Ты ведь не видела моего последнего фильма?
Она засмеялась, и хозяин дома направился в темную комнату, служившую кинозалом.
XIX
На этот раз Хусни Хигази не обрел в кафе «Аль-Инширах» привычного покоя. Он курил кальян в тишине, полной тяжкой печали. Абду Бадран, погруженный в тягостные мысли, смотрел в пустоту невидящими глазами. Ашмави сидел у входа на тротуаре и чертил на асфальте пальцем замысловатые узоры. Хусни подумал о том, что за этой тоскливой ночью последует много других таких же. Наконец Абду Бадран очнулся от мрачных раздумий и сказал Хигази:
— Теперь уже свадьбы не будет…
— Но она ведь только отложена!
— Услышал бы тебя аллах, благороднейший!
— Бог милостив!
— Он не приехал, как обычно, и у меня сразу сердце защемило от недоброго предчувствия. А матери его как раз приснился страшный сон.
— Бог даст, рана не опасная.
— Кто же знает! Видел-то я его одну минуту — больше не позволили. Лицо все забинтовано, и шея тоже…
— Ну, в госпиталях бинтов не жалеют…
— А мы-то готовились к свадьбам — его и дочки.
— Ничего, все уладится, и через педелю, самое большее через месяц, сыграете вы свои свадьбы!
Неужели такова судьба отцов и матерей во всем мире? — спрашивал себя Хусни Хигази. А может быть, есть такие народы, чей боевой дух и доблесть способны преодолеть любые невзгоды? Или история лжет, рассказывая о подвигах? Неужели отсутствие элементарного мужества характерно лишь для нашего народа, или так было во все времена и эпохи? Но почему же тогда одна война следует за другой? Где граница между самопожертвованием, о котором мы читаем в газетах, исторических книгах и стихах, и тем, что мы наблюдаем в кафе, в домах, на улице? Конечно же, человек рождается не для того, чтобы стать профессиональным убийцей…
— Несчастные мы люди, устаз! — заметил Ашмави.
— Будь я помоложе — обязательно пошел бы в армию, — сказал Хусни.
— Сын соседа потерял ногу, — продолжал Ашмави.
— Что делать — война, наши земли оккупированы…
— Когда я вижу, как люди смеются, меня так и тянет плюнуть им в рожи, — злобно сказал старик.
— Уж очень ты суров! Война все больше захватывает каждого из нас. Если так будет продолжаться дальше, то скоро ее огонь спалит всех — и на фронте, и в тылу.
Хусни попробовал представить себе, что бы сказал этот несчастный старик, если бы узнал, какие дела творятся у него дома, в его роскошной квартире. Он бы проклял его. А за что, собственно? Ведь жизнь уже почти прожита, а манит по-прежнему. Любовь к жизни — как это понятно! А ты, Египет, ты мне тоже очень дорог, но любовь к тебе далеко не так понятна!
Снова заговорил Ашмави:
— Справедливость требует, чтобы тяготы жизни распределялись между всеми поровну.
— Мудрые слова!
— Никак не возьму в толк, о чем это вы? — вдруг сказал Абду Бадран.
— Дни горестей и печали обрушиваются на нас, словно дождь!
— Мы, египтяне, находимся в центре арабского мира, а что нас ждет? — Оккупация, независимость, пятьдесят шестой год, Йемен, шестьдесят седьмой год и снова оккупация…
Хусни охватило раздражение. Едва сдерживаясь, он воскликнул:
— Надо завтра же взяться за обновление родины!
— Тяжело у меня на душе, ох как тяжело! — вздохнул Абду.
— Ты ведь только что вернулся из госпиталя. А думал отпраздновать свадьбу.
— Несчастная наша страна.
— Страна кумовства и своекорыстия! — добавил Ашмави. — О арабы!
