— Вы должны поддерживать друг друга. Я не хочу слышать ничего плохого.
Я не сдержалась:
— Я все время мечтала жить с тобой!
— Если Всевышний пошлет мне успех, все изменится…
Карам холодно спросил:
— Ты не хочешь забрать ее к себе?
Аббас вспылил:
— Я требую, чтобы вы помогали друг другу! И сделаю все, что смогу, чтобы обеспечить вам достойную жизнь, но я требую от вас взаимной поддержки.
Какая поддержка?! Он ничего не знает. Слишком наивен, чтобы проникнуть в тайны изболевшегося сердца. Откуда ему знать о том, как жил его отец, ведь он не был в его шкуре, лишь постоянно видел его хмурым. Он поступает так, как подсказывает его любящее сердце, но неужели ему не понять, что он запирает двух врагов в одной клетке? Из одной тюрьмы в другую. От презрения к ненависти. У меня нет никакой надежды, сынок, только на твой успех, только чтобы ты вытащил меня из этой ненавистной камеры.
Я украдкой бросаю на него взгляд, он работает. Продает арахис, семечки, кукурузные хлопья, горох и бросает мелочь в наполовину выдвинутый ящик. И это после долгой привычки к несчетным криминальным прибылям! Не сомневаюсь, он мечтает о смертоносном наркотике, от которого против его желания излечила тюрьма. Если бы Аббас не поставил ему условие делить заработанное между нами, мы снова впали бы в нищету. Постоянно угрюмый, скорбную маску снимает только при покупателях. Он выглядит старше своего возраста лет на десять. Значит, я тоже постарела. Горькие тюремные дни… А ночь облавы, когда полицейские не переставали хлестать меня по лицу… Ах… подонки… Никто нас не навещал. Аль-Хиляли такая же мразь, как и Тарик Рамадан. Их продержали ночь в отделении, затем отпустили. А виновными оказались одни мы. Даже соседи говорят, что только несчастные держат ответ по закону. Они выражают нам соболезнования, злорадствуя над нашим горем. Но все же общаются с нами. Нет у меня иной надежды, сынок, кроме как на твой успех. Время идет, а мы не обменялись и словом. Злость жжет меня сильнее, чем раскаленная печь. Как же я несчастна, когда убираю ненавистный дом или готовлю еду. И досталась же мне такая судьба… Я была красавицей, образец нравственности и хорошего воспитания. Судьба… судьба… Кто мне объяснит, что скрывается за этим словом? Но Господь — с терпеливыми. Судьба вынесет свой приговор твоими устами, Аббас. Я не забуду, как ты пришел к нам вечером в день поминовения святого аль-Шаарани, не забуду твои слова, которые принесли мне облегчение и открыли врата небесные:
— Мою пьесу наконец-то приняли…
Драгоценным жемчугом из моей груди вырвался смех. Сердце так не пело с молодости. Даже у отца лицо просветлело. Его заслуги здесь нет… Не знаю… но я возненавидела его так же, как он ненавидит меня. Прекрасно… Сын становится драматургом не в моих фантазиях, как я себе намечтала. Я всегда считала его идеализм дерзостью, но добро торжествует. С таких как ты, оно стремительным потоком смывает налет подлости.
В этот год я любила осень, потому что день за днем она приближала вечер премьеры. Откуда приходят эти тучи, что закрывают свет? Разве не достаточно мне тех, что затмили мое сердце? До меня доносится голос мужа:
— Смотри.
Я увидела Тарика Рамадана, надвигающегося как самая ужасная из всех катастроф. Я спросила:
— Поздравить пришел или порадоваться чужому несчастью?
Он встал напротив нас, поздоровавшись в пустоту.
— Первый визит старых знакомых.
Я не замечала его расшаркиваний до тех пор, пока он не сказал:
— У меня плохие новости.
Я ответила грубо:
— Что нам плохие новости?
— А если это касается досточтимого Аббаса Юнеса?!
У меня внутри похолодело. Я держалась, как могла. С гордостью я произнесла:
— Его пьесу уже утвердили…
— Это злая шутка. Что вы знаете о самой пьесе?
Коротко сообщив нам то, с чем пришел, он закончил словами:
— Всё… всё…
У меня закружилась голова. Я спросила, стараясь выглядеть хладнокровной:
— Что ты имеешь в виду, враг Аббаса?
— Когда посмотрите спектакль — поймете.
— Тебя злость ослепила.
— Но преступление…
— Ты сам преступник!
— Убийцу Тахии нужно арестовать!
— По тебе самому тюрьма плачет. Проваливай отсюда!
Он усмехнулся и сказал:
— А еще говорят, что тюрьма — исправительно-воспитательное учреждение.
Я загребла горсть гороха и швырнула в него. Он с усмешкой попятился и вышел.
Что Аббас написал? Что он сделал? Мой сын не может убить или предать. По крайней мере, он не может предать свою мать. Он — ангел.
Мы с мужем переглянулись. Необходимо преодолеть мое вечное одиночество. Я сказала:
— Он лжет.
— Зачем ему лгать?
— Он все еще ненавидит моего сына.
— Но есть пьеса.
— Сходи к Аббасу…
— Рано или поздно я увижу его…
— Но ты ничего не предпринимаешь!
— Куда спешить?
Я чуть не задохнулась от гнева… Он, как и Тарик, не любит Аббаса. Я закричала:
— Он должен знать, что плетут у него за спиной!
— А если он признается?
— Ты найдешь объяснение всему!
— А вот не знаю!
— Настоящий убийца не разоблачит сам себя…
— Вот не знаю!
— Поторопись!
— Я, конечно, схожу…
— Иначе я пойду сама.
— У тебя нет приличной одежды.
— Тогда иди ты.
— Мерзавец лжет!
— Ты должен услышать своими ушами!
Но он пошел на попятную:
— Аббас презирал нашу жизнь… Он был идеалистом, можно подумать, что он подкидыш… Но он от нас не отрекается. И потом, зачем ему убивать Тахию?
— Ты меня спрашиваешь?