будущее моей дочери и ее репутация.
Тут я не выдержал:
— Ее репутация всегда на высоте!
— Вовсе нет: твои визиты уже говорят не в ее пользу.
— Мама! — протестующе воскликнула Малика.
— Да замолчи ты! — прикрикнула на нее мать.
Я уже ничего не видел перед собой; я был изгнан и покинул дом, едва держась на ногах и шатаясь от унижения, горя и отчаяния. Я спрашивал, цепенея: «Неужели все кончилось? Все — любовь и надежда, Малика и женитьба?» Меня захлестнула буря ненависти ко всему на свете. Меня душила горькая правда: я — жертва семьи, которая и сама — жертва.
Вечером наш дом казался таким же, каким он был в день смерти отца. На одиноком диване в гостиной сидели мать, Фикрия и Зейнаб. подавленные горем, стыдом и чувством собственной вины. Мать начала:
— Конечно, мы тяжелая ноша, но что же нам делать перед лицом неизбежности?
Фикрия заговорила со мной мягче:
— Я бы хотела сделать невозможное, чтобы порадовать тебя, но я бессильна.
А Зейнаб молчала. И не было никого, чья скорбь была бы глубже, чем скорбь сестер.
— Пусть Аллах делает то, что пожелает… — пробормотал я, направляясь в свою комнату.
Сейчас, когда я оглядываюсь назад, то не вижу ничего, кроме пустой, бесплодной работы и бесконечных лишений. Да еще грез о богатстве и женщинах и — гнусной тюрьмы на улице Абу Хода наяву…
…Хамада ат-Тартуши, видя мою рассеянность, снова полушутя-полусерьезно посоветовал:
— Сходи к ней, она ведь одинока, как и ты…
Потом, смеясь, добавил:
— Знаешь, будь сейчас другие времена, я нашел бы тебе служанку, хорошую во всех смыслах. Я имею в виду — абсолютно во всех!
У старика сегодня веселое настроение, так что грех на него обижаться. Но он никак не умолкал:
— Хочешь знать правду? Ты ведь тогда мог жениться!
Я недовольно взглянул на него, а он продолжал:
— На твоем месте я бы обставил комнату — хотя бы в рассрочку — и привел невесту в семью, а потом уж пусть Аллах делает, что пожелает… Не сердись, но, по-моему, ты просто смирился с поражением без борьбы.
— Со злой судьбой не поспоришь.
А нашей семье было мало злой судьбы — к ней прибавились тайная неприязнь и недоброжелательность между Фикрией, Зейнаб и матерью.
— Выучись мы и начни работать, все было бы совсем по-другому. Да простит вас Аллах!.. — упрекала Фикрия.
— Время вашего отца было совсем другим, не то что сейчас. Не тревожьте его покой! — кричала на нее мать.
А Зейнаб вздыхала:
— Будь я посмелее, пошла бы работать служанкой…
— Господь наш принесет мне облегчение, послав смерть, — бормотала в ответ мать.
Что за дом несчастий и тоски! Когда же кончатся эти взаимные обвинения? Однако для меня эти женщины сохраняли свои лучшие чувства, нежность и любовь. Я — глава семьи и ее жертва. Насколько я питал злобу к ним всем, настолько же сочувствовал и печалился. Какой хорошей хозяйкой была моя мать! Как она была счастлива, живя с отцом! Но она никогда не могла представить такого печального конца их благополучной семьи.
Как-то раз в сердцах я спросил ее:
— Ну почему в нашем доме вечные ссоры?!
— Разве сделаешь мед из уксуса? — возразила она. — Да и ты сам…
— Я-то что?!
— Я ведь хочу, чтобы они вышли замуж, только ради тебя, правда…
— Интересно, если каким-нибудь чудом явится этот жених, где я найду им приданое? — съязвил я.
Она грустно вздохнула и замолчала, уходя от ответа, а я сердито переспросил:
— А в чем моя-то вина?
— Иди женись и брось нас на произвол судьбы! — сорвалась мать.
— Даже этого я не могу! — закричал я с отчаянием.
Злосчастный тот дом, что становится со временем все отвратительнее — те же лица, то же горе, те же лишения… Неужели у этой жизни нет конца! Ожесточенная Фикрия и эгоистичная Зейнаб — обе, против своей воли, не покидают дома из-за того, что в шкафу нет ни одного хоть сколько-нибудь приличного платья. Война продолжалась, цены росли, тревога копилась. Как-то я сказал матери:
— То, что нам прежде казалось нищетой, ныне стало роскошью, мы теперь должны стать крайне экономны в расходах.
— Но я ведь и так делаю все возможное!
— Да, не думал отец о будущем — да будет милостив к нему Аллах!
Она, как обычно, бросилась защищать его:
— Он не мог сделать больше того, что сделал.
— Ну да, много тратил, избаловал меня и, в результате, погубил мою жизнь!
— Неужели ты можешь упрекать его за то, что он любил тебя больше всего на свете?
— Лучше бы скопил денег, чтобы выдать замуж своих дочерей!
— Он собирался взять ссуду под часть пенсии, как только надо будет готовить приданое для одной из них…
Однажды начальник позвал меня к телефону. До меня долетел голос, заставивший сильно забиться мое сердце — Малика, любимая моя! Она назначила мне вечером свидание на улице ас-Сараййат… Я увидел ее, но в моем сердце не было ни искры надежды. Встреча после горького года жестокой и долгой разлуки! Вот снова передо мной прекрасное лицо и безумно влекущее к себе тело. Растерянно и смущенно она проговорила:
— Ты меня, конечно, забыл!
Мы шли рядом, и я говорил:
— Такой конец даже не приходил мне в голову…
— Я, когда ко мне сватаются, все время отказываю… Но как же мне сохранять стойкость перед шквальными порывами ветра?
— Мне стыдно, Малика.
— Неужели нет проблеска надежды?
— Дела все хуже и хуже…
Мы шли вперед в полном молчании, словно провожали в последний путь покойника, шли, пока не приблизились к площади Французской больницы. Она прошептала:
— Я могу сделать все, что ты мне скажешь.
Но я покачал головой, окончательно покоряясь судьбе:
— Мне нечего предложить. Было бы нечестно обманывать тебя. Я и так виноват, что погубил часть твоей жизни…
Вечер наваливался на нас всей своей тяжестью, и ничто, даже синие фонари светомаскировки, не могло разорвать густую сомкнувшуюся тьму… Мы должны были расстаться прежде, чем придем на улицу Аббасии. Смириться с разлукой, которая унесет с собой все. Мы остановились. Я спросил чужим голосом:
— Я заслуживаю в твоих глазах упрека, Малика?
Она отрицательно покачала головой, не произнеся ни звука. Наши руки встретились. Последнее, что я сказал, было:
