сговор, сделав своим союзником любовника, Никитина Егора.
— А-а-а, — протянула я для разнообразия.
— Так ты уверена, что тебе нужен отпуск на целый месяц? Учти…
— Да! — я начинала терять терпение. Даже подумала, что если он начнет сейчас что-то вякать, то я окончательно впаду в бешенство и дойду до ручки: подам на компанию в суд. Десять лет до минувшего лета у меня не было отпуска. Я могу уйти к чертовой матери хоть на десять месяцев, но я собираюсь взять лишь один! Всего тридцать дней, чтобы разобраться с тем, как мне жить дальше и что делать со своей давшей неожиданный крен карьерой и судьбой.
— Хорошо-хорошо! — кажется, Лева умел читать мысли. Во всяком случае, сейчас он выглядел испуганным. Да, умение проникать собеседнику прямо в мозг — единственное объяснение того, как он, не имея особых талантов в области маркетинга или финансов, продержался на плаву столько лет. Хотя, возможно, в российском бизнесе еще несоизмеримо высоко ценится талант организации подковерных игр и интриг. Почему я раньше не понимала, что все это не для меня?! — Хочешь — иди.
В ответ я кивнула головой.
— Но учти, перенести решение по твоему вопросу дольше чем на месяц мы не имеем права. — Лева хищно ухмыльнулся. — Акционеры жаждут крови.
Я молча наблюдала за тем, как его тонкие холеные пальцы — почему-то меня мутило от одного их вида, словно это были белые черви, — подняли со стола ручку и вывели на моем заявлении размашистую, претенциозную подпись. Я вытащила из-под его руки бумагу, встала и, не прощаясь, вышла из кабинета. Спиной я чувствовала противный, липкий испуг, который источал всем своим существом Лев Семенович. Он не понимал моих намерений, не видел логики в моих поступках, не мог меня просчитать. И это было для него серьезным препятствием в войне, которую он во что бы то ни стало собирался выиграть.
Я собственноручно отнесла подписанное заявление в отдел кадров, чем вызвала у его сотрудников настоящий шок. Я пыталась улыбаться им, чтобы разрядить обстановку, но, судя по всему, моя вымученная улыбка была больше похожа на оскал умирающего зверя: бедные дамочки перепугались еще больше. Махнув рукой на попытки быть ласковой и корпоративной, я дождалась, пока на основании моего заявления тут же составят приказ о назначении исполняющим обязанности Козлова, и вернулась в свой кабинет. С завтрашнего дня я была в отпуске. На целых тридцать дней. Хотя, с другой стороны, можно было сказать «всего»: за этот месяц мне предстояло решить слишком много жизненных — и в первую очередь моральных — проблем. Разумеется, любой нормальный человек с усмешкой скажет: «Раньше нужно было решать, теперь-то поздно». Согласна. Но я не умею повернуть время вспять.
Мама обрадовалась моему отпуску так, будто я победила в каком-нибудь конкурсе красоты. И теперь меня будут показывать сразу по всем телеканалам.
— Вот и правильно, Рита! — она кормила меня домашней лапшой и заискивающе заглядывала в лицо. — Давно пора уже о себе подумать. При твоей-то работе нужно как следует отдыхать.
Она говорила что-то еще, заполучив наконец меня в собеседники, чему была несказанно рада. Я слушала ее вполуха и печально улыбалась собственным мыслям. Да уж, видимо, жизни моей нужно было сойти с рельсов, чтобы я превратилась в нормального человека: научилась брать отпуск два раза в год, приходила домой к семи вечера, спокойно, никуда не торопясь, разговаривала с мамой.
— Мам, слушай, я не помню, у тебя загранпаспорт есть?
— Нету, — от неожиданного вопроса мама даже рот приоткрыла, — да мне, дочка, и не надо, — она махнула рукой, — я уже старая. Мне-то зачем?
— Мама, — мне стало стыдно, — а ты за границей-то хоть раз была?
— Была-была, — успокоила она меня. — В Венгрии, тебе тогда лет десять было. У нас от работы группу по путевке посылали. Водили там чуть ли не парами, чтобы мы, не дай бог, чего не надо не увидали. Но у нас и так впечатлений хватило — в Союзе-то тогда в магазинах ничего не было. А тут тебе и это, и то. Прямо как в Москве сейчас.
— А-а-а, — вспомнила я, — ты мне тогда еще фломастеры привезла. Я потом перед всем классом целый год хвасталась: там даже белый фломастер был.
— Точно! — обрадовалась мама.
— И это все? — я словно впервые за долгое время открыла глаза. — Это ж было больше двадцати лет назад!
— Ну, да, — смущенно ответила мама. А я почувствовала себя просто смертельной эгоисткой — сама-то мотаюсь по всему миру в свои командировки, а она, кроме Москвы и Будапешта, оказывается, и не видела в жизни ничего.
— Все! — я вскочила и обняла сзади маму за плечи, чтобы скрыть вдруг нахлынувшее волнение. — Завтра же поедем с тобой оформлять загранпаспорт. За пятьсот долларов сделают за пару дней. Договорились?
— Доченька, — мама прижала к себе мои руки, — да зачем же деньги-то такие отдавать? Давай, если ты уж очень хочешь, сделаем, только по-обычному.
— Нельзя, мама, нельзя, — я радостно рассмеялась, никак ее не переделать, все она экономит и экономит, — отпуск у меня закончится.
— Ой, — слава богу, дальше она возражать не стала, — растратчица ты моя!
Через десять дней — пришлось еще потратить время на оформление визы — мы с мамой сидели рядом в салоне бизнес-класса самолета, который готовился к перелету Домодедово — Страсбург. Мама держалась молодцом — старательно копировала все мои действия и делала вид, что для нее обычное дело сидеть рядом с московскими толстосумами и ловить на себе заботливо-ободряющие взгляды бортпроводниц. Бедняжка! Какой же эгоисткой я была все эти годы — понятия не имела, как живется моей маме в четырех стенах, за постоянными кухонными и домашними заботами! Мне, дуре такой, и в голову не приходило организовать для нее какую-нибудь поездку или хотя бы раз взять с собой в командировку. Я самонадеянно думала, что по сравнению с той жизнью, которая у нее была раньше, я и так создала вокруг волшебное царство благополучия и покоя. А до колик боязливая и скромная моя мамочка даже и не жаловалась никогда, ни о чем не просила, ни на что не претендовала. Я взяла ее руку — морщинистую теплую ладонь, которой немало в этой жизни пришлось пережить, — и закрыла глаза.
Мы летим в Страсбург! Как ни старалась, я не смогла выбрать ни одного другого места на карте, куда бы меня тянуло с такой же силой — словно магнитом. Не могу сказать, что я всерьез надеялась встретить во Франции Егора — он вполне мог остаться в Москве, — но втайне, в самой глубине души, я разрешала себе надеяться на это.
В этот раз я заранее заказала трансфер до отеля, опять же не смогла ничего с собой поделать и забронировала два номера — для себя и для мамы — в «Софителе». Водитель с желтой табличкой, на которой черным маркером была нацарапана моя фамилия, топтался у самого выхода из зоны получения багажа. Вид у мужчины был щетинистый и помятый, на француза он даже близко не походил. Мама покосилась на шофера с явным подозрением, в котором, как в открытой книге, читалось: «Ограбит, в лес завезет и бросит» — видимо, ей наш таксист напоминал какого-нибудь абрека с ближайшего к дому московского рынка — и успокоилась, только когда месье изволил заговорить по-французски.
Кажется, у русского человека, особенно воспитанного в советскую эпоху, благоговение перед иностранцами в крови. Речь европейца имеет просто-таки нервно-паралитический эффект. Отвечать страсбургскому абреку мне не пришлось — он был прекрасно информирован о том, в какой отель нас везти: я только лениво кивнула в знак согласия головой. А мама посмотрела на меня с гордостью и уважением: как это я так легко все понимаю и запросто управляю этим иностранцем. Мне вдруг показалось, что я старше собственной мамы лет так на сто: ее знания и жизненный опыт в условиях современности можно было сравнить разве что с познаниями десятилетнего ребенка. Даже нет — восьми. А у меня только за последние пятнадцать лет каждый год стоил целого десятилетия. И как же тяжело мне вдруг стало тащить на себе эту новейшую историю идущих в ногу со временем поколений! Половину всего, что я знала, предпочла бы безвозвратно забыть.
До «Софителя» мы добрались без приключений. Только сердце у меня забилось сильней и ладони вспотели, когда мы въехали на улицы Страсбурга: теперь уже я всем своим существом чувствовала, что скоро встречу Егора, ощущала, что он где-то здесь. Мама посмотрела на меня с испугом — кажется, лицо мое смертельно побледнело — и успокаивающим жестом погладила по руке.
