окуляре телескопа населявший мордобоем галактических масштабов, ненавистью ко всему, что нетленно, гармонично, красиво, вековечно. Другой грузный, с зобом, как у индюка, крикун, доносчик, стравливатель всех со всеми, пьяница, представитель племени вселенских бродяг, борзописец, беллетрист, переводчик. При жизни всемирно прославленного гения оба слыли его учениками, случалось учителю их защищать, а после смерти его ни разу не позвонили вдове. Я увидел подноготную подлости, микромолекулярную схему зависти. И только ради одного этого открытия стоило потерять в жизни день. Ничего, такое уже случалось с Магелланом.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Магеллан, а если быть скрупулёзно точным, то его экспедиция, потеряв в календаре день, впервые в истории совершила кругосветное путешествие, Старший Инспектор.
ШЕРВИНСКИЙ: Понял намёк, ваша честь. Но что поделаешь, если я потерял сознание сразу после того, как «мозг» завис над элекаром, опустился и накрыл элекар. Прежде чем оказаться внутри обода, я успел заметить: снизу обод не сплошное кольцо, а около пяти-шести параллельных колец, вернее, эллипсов, причём каждый состоит из отдельных сегментов. Все сегменты пребывали в постоянном движении как относительно соседних, так и самих себя, обладая всеми шестью степенями свободы, вроде инфузорий в растворе. Хочу подчеркнуть упорядоченность их постоянного движения, хотя выражаюсь, видимо, невразумительно. Без подробной схемы не обойтись, и я её впоследствии набросаю.
Довольно отчётливо вспоминаю также множество блестевших, как золото, сужающихся к концам канатов в жерле обода, они извивались, как щупальца медузы. И ещё: когда обод уже накрыл элекар, я оказался в водопаде непривычно высоких звуков, ушам стало больно, пришлось их зажать ладонями, но не помогло. Дальнейшую потерю памяти я связываю именно с этими неприятными звуками.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Так ничего и не вспомнилось, Старший Инспектор?
ШЕРВИНСКИЙ: Сегодняшней ночью, хотя не рискну употребить слово «вспомнилось», то ли приснилось, то ли пригрезилось, а по-старинному примстилось. Будто лежу обнажённый, погружён в светло-голубой раствор, весь, с головой, а сплошь по телу – присоски от щупалец, вроде тех, позолоченных, только цвет уже другой – ярко-зелёный. Тысячи щупалец, заметьте. И звуки всё те же, невыносимые, особенно в обертонах. Такое ощущение, что с тебя снимают копию. Если же…
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Святослав Шервинский, в виде исключения позволю тебя прервать! Остальное нам известно. В 01:57 следующего дня ты обнаружил себя в том же самом элекаре и на том же самом месте, где отказал мотор. Мотор завёлся, все схемы задействовались, и ты, следуя Специнструкции, связался лично со мною.
ШЕРВИНСКИЙ: И заметьте, сразу вам всё рассказал. Не понимаю одного: зачем вы заставили меня, члена Сената, в последующие дни, а дважды и ночью, пересказывать одно и то же? Зачем эти допросы? Разве Старшие Инспекторы лгут? Тем паче члены Сената?
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Ты не хуже меня знаешь, что, как и зачем,
ШЕРВИНСКИЙ: Это тяжёлое наказание, ваша честь. Вы же понимаете: теперь в переходах и рубках мне будут грезиться, мститься Брэдли и Кынчаков. Дайте другой транспортный астероид, коллеги! Любой другой, но не «Обимур».
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Сожалею, капитан Шервинский, решение Сената окончательное. Взгляни на купол Сената: двенадцать ущербных лун и лишь одно солнце. Солнце, между прочим, выставил я, хотя поначалу и склонен был предъявлять тебе обвинения гораздо более серьёзные, нежели обвинения моих коллег, присутствующих на опросе.
ШЕРВИНСКИЙ: Как понять – ещё более серьёзные обвинения?
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Причём порядка сугубо этического. После таинственного исчезновения тебя будто подменили. К нашему изумлению, ты вдруг принялся публично высказываться о самом нашем Сенате. Причём в тонах неодобрительных, точнее, злопыхательских. Зачем эти демагогические разглагольствования о каких-то немыслимых привилегиях сенаторов? О персональных планетолётах. О виллах в райских уголках земного шара, вроде бы смахивающих на дворцы Гаруна аль-Рашида. О якобы имеющем место вмешательстве членов семей сенаторов в общеземные дела. О пожизненной узурпации мною должности Председателя – хотя такая фантасмагория вообще ни в какие ворота не лезет. Поползли сплетни, покатились слушки. Опять подымают бучу крикуны из сообщества «Ангелы Мнемозины». Нехорошо. И потому ещё нехорошо, что в Сенате ты – без году неделю. Пригляделся бы, пообвык – глядишь, и понял: никаких противоправных благ ни у кого из нас нет. Благо землян, их космическая безопасность – иных целей Сенат не преследует.
ШЕРВИНСКИЙ: Значит, меня, члена Сената, выдворяют во Внеземелье только из-за сплетен и слухов?
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Только за то, что семнадцать с лишним часов ты пребывал неизвестно где, общался неизвестно с кем, делал неизвестно что. Твой лепет о летающем «мозге» вообще смехотворен. Каждый из нас, от Инспектора до Председателя, обладает слишком обширной информацией, располагает слишком большим могуществом, чтобы позволять себе подобное времяпрепровождение… Счастливого плавания на «Обимуре», капитан!.. Кстати, посмотри ещё разок на сенатский купол: я тоже выставляю ущербную луну вместо солнца.
ШЕРВИНСКИЙ: Какое это имеет теперь значение? Очередной фарс?
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Для архивов истории всё имеет значение, бывший член Сената Планетарной Безопасности!.. Я полагал, ты спросишь о причине перемены моего мнения относительно тебя и твоей судьбы. Знай же, что ты совершил ещё одну ошибку. Следуя твоей логике, подкреплённой цитатой из Пушкина, ты должен был не выискивать доносителей на деятелей прошлого, пусть и великих, а озаботиться загадкой катастрофы, учинённой «Протеем».
ШЕРВИНСКИЙ: Представьте себе, озаботился. Но безрезультатно. Будто заклинило. Как стеною китайскою отгородило. Я даже почувствовал укол в мой собственный мозг. Вот сюда, над ухом.
2
Сквозь прозрачный купол, подсинённый небесами, виднелись сразу три сияющих на солнце вершины – пик Абая, пик Абиша и пик Ануара. Ветви растений хищно тянулись к свету. По контрасту с белизною окружающих вечных снегов сад под куполом представлялся слишком зелёным, даже неестественно зелёным. Цвёл жасмин, а миндальные деревья уже отцвели, и чтобы не перепугать наклонившегося над жасминной веткой, я сначала кашлянул и лишь немного погодя сказал:
– Сенат приветствует вас, Емельян Иммануилович!
Всё же он вздрогнул, обернулся и инстинктивно, как-то по-детски, защитился цветущей веткой.
– Здравствуйте, Инспектор, – сказал он. – Спасибо, что навестили узника. Правда, ждал я вас дней через пять, не раньше, вот и не по себе стало от чужого голоса, тем более такого густого, как ваш. Да и обычно за день до визита меня предупреждали.
– Это, извините, не визит, а, согласно второму пункту инструкции Сената, акт дознания, – как можно мягче сказал я. – И прибывать к дознаваемому можно без предупреждения, пункт седьмой «б». Зато следует предупреждать того же дознаваемого, чтобы он не приближался к представителю Сената ближе шести метров, пункт седьмой «к».
– Но другие инспекторы подходили совсем даже близко, – растерялся он. – Разве вы мне не доверяете? Я что, накинусь на вас, оглушу этой вот веткой, переоденусь в вашу униформу – и был таков? Как граф Монте-Кристо? Помилуйте, я близорук, намного слабее вас и даже не умею водить аппарат, на котором вы сюда пожаловали. Ну… как его… Вечно забываю название этих драндулетов.
– Элекар, – сказал я.
– Даже оглуши я вас и умей водить э-ле-кар – что сталось бы? Куда ехать? Где скрываться, да и
