зачем? – спрашивал он. – Я не женат, родители погибли на Меркурии, лучшего дома, чем здесь, среди горных снегов, и не придумаешь, хвала вашему Сенату… А к «Протею» меня и на пушечный выстрел не подпустят, как выражались в старину. Персона нон грата, так ведь?
Я сказал:
– Образ ваших мыслей мне понятен. Тем более держитесь не ближе шести метров.
– Может быть, ужесточился процесс дознания? – вкрадчиво осведомился Емельян. – Да вы не стойте, присядьте на белую скамеечку, она справа от вас, я сам её соорудил по чертежам позапрошлого века, люблю, знаете ли, старину… Я тоже присяду, вот на этот пенёчек берёзовый, тоже моя поделка… Как внизу? Алма-Ата? Дивный город, верно? А сады, луга альпийские? Вы ведь видели их, поднимаясь ко мне, в моё респектабельное узилище? Кто подумает, что подобие «летающей тарелки» о четырёх лапах-опорах, приземлившейся на снега поднебесного ледника Туюк-Су, служит камерой-одиночкой, нет, виллой- одиночкой для преступника планетарного значения? Значения, оттенка, масти… Белокурая бестия – похоже на меня, а? Светлые волосы – это от предков по отцовскому древу, отец из поволжских немцев, сто лет назад ещё говорили в здешних краях и на Алтае: «остзейские немцы». Так что и я, коли угодно, остзейский, отсюда и отчество, вы сразу небось вспомнили Иммануила Канта. Не забыли его знаменитый постулат? «Живи и действуй так, будто от каждого твоего поступка зависит судьба мироздания». Понимаете? Судьба мироздания!.. Кстати, этот постулат не мешало бы вывесить у вас в Сенате. Помню, помню этих господ- товарищей-граждан. «Одиночное пребывание в местности по выбору преступника – впредь до особого распоряжения Сената». Каково? Кавалькаду лун вывесили мне на небосводе сенатском ангелы прогресса… Хотя, если подумать… Сошли меня в многолюдный город, в толпу, в человечий муравейник, в желе социальное, в студень орды, в сырковую массу толкучки – и я скоро отдам концы. Привык к одиночеству, знаете ли.
– Однако распоряжение Сената относительно вашего одиночного пребывания в этих стенах принято не столь давно, чтобы в полной мере насладиться одиночеством, – с лёгкой улыбкой сказал я.
– А долгие годы дежурства у Главного пульта «Протея»? – возразил узник. – Одиночество, конечно, и здесь, но – как бы это выразиться? – некачественное. Нигде не скрыться от стерегущих глаз, экраны везде понатыканы, слухачи электронные. Даже в бассейне, в коем люблю, грешник, понырять, и возле коего вершится сейчас очередной акт дознания…
– Не тревожьтесь, пожалуйста, на время акта дознания все следящие устройства отключаются, – попытался я успокоить затворника. – Пункт сто двадцатый Инструкции.
– Да сколько ж в ней пунктов, чёрт побери! – беспричинно разволновался дознаваемый. – Даже у меня в операторской их было меньше!.. Впрочем, извините… Эх, жалость, не могу отсюда разглядеть ваше лицо, но униформа так и сияет галунами и заклёпками… Вас сразу пропустили роботы на въезде? Ну да, понимаю, суёте в щель визитку с кодом Сената, вжик! – и пробуравлена в силовом поле дыра для высокого гостя. Иначе сюда, ко мне, муравей не заползёт, не то что сообщник. Невидимый колпак над тарелочкой летающей похлеще бронебойного.
– Однако «Протей» смог пробить брешь в подобном силовом колпаке. С вашей помощью, Емельян Иммануилович, – сказал я.
– Мне это уже инкриминировали в Сенате, – грустно заметил он. – А затем вывесили целую стаю лун и ни одного солнышка, включая и вашу, Инспектор, луну, или Селену, или Диану, если угодно. Вы пожаловали повторить обвинение и добавить мне срок?
– Старший Инспектор Шервинский пожаловал провести акт дознания, – сказал я. – Жалею, но мои предыдущие коллеги, кажется, не растолковали вам смысл нашего общения. Каждый из голосовавших или, как вы выражаетесь, выставивших вам луну, как и каждый из отсутствующих сенаторов, обязан лично посетить вас, опросить и при желании возбудить ходатайство на предмет пересмотра дела. И хотя я лично не принимал участия в решении вашей судьбы, поскольку в тот момент на Земле отсутствовал, всё же не считаю себя вправе уклониться от акта дознания.
– А если я не хочу? – быстро спросил он. – Нет, не акта дознания, а пересмотра дела? Вдруг не скостят срок, а добавят.
– Сенат не сможет добавить. Тем более что срока наказания вам не сообщили.
– Не сможет добавить?! – Он потрогал бледной рукою высокий лоб. – Неужели… пожизненно?
– Вы неправильно меня поняли. Я могу лишь ходатайствовать об умалении срока, притом значительном. Если угодно, и о досрочном освобождении, с последующим восстановлением в правах.
– Каких правах?
– Гражданских, социальных, профессиональных. Любых.
– Как?! – выдохнул Емельян. – Меня могут даже восстановить в должности Главного оператора «Протея»?
– Даже так. Но для этого вы должны во всех подробностях объяснить мне свою роль в «Большом затемнении», учинённом «Протеем».
– Как странно меняется ваш голос, Старший Инспектор, – сказал он в раздумье. – То был густой, с металлическим отливом, как и положено стражу законности, теперь же помягчел, чем-то даже напоминает мой собственный… Жаль, что не могу вас отсюда разглядеть. Вы, кажется, тоже блондин, да? А глаза – голубые? Зелёные? Серые? А сначала вроде бы брюнетом показались…
– Это из-за солнца, вероятно, – сказал я. – Видите, высоко поднялось, даже листья в вашем саду посветлели. Иллюзия, смещение границы тьмы и света.
– Тьмы и света… – повторил он. – Ладно, расскажу, как вы просите, о тьме и свете, хотя ни на что не надеюсь… Сочку ананасового выпить не хотите? Или пообедать?
– Извините, но в ходе акта дознания не допускается разделять трапезу с дознаваемым, пункт двенадцатый инструкции Сената, – сказал я, улыбаясь. – К тому же не голоден. А вот на пару шагов ко мне скамеечку можете придвинуть.
– Благодарю за доверие! – так и просветлел он вместе со своим зимним садом и зеркальным бассейном. – Благодарю… С чего начать? Начну со светлой стороны, а уж теневое – потом. Договорились?
Я молча кивнул и незаметно нажал кнопку на отвороте униформы, включая ещё один диктофон, дистанционный.
– Об академике Карамышеве Дмитрии Васильевиче слышали? Хотя чего я спрашиваю, любой школьник знает крёстного отца «Протея». Это уж потом, много лет спустя, «Протей», усилиями школы Карамышева, стал Самоорганизующейся Плазменно-Биологической Системой, которой было доверено, увы ненадолго, управление электроэнергией всей планеты. А поначалу, эдак примерно в году две тысячи двадцать девятом, – царица небесная, почти четверть века отмелькало! – был он электронным мозгом, не более того, хотя и высокого, а затем и высочайшего класса. Вы, Старший Инспектор, если не секрет, специалист в какой области?
– Космонавигатор, – сказал я.
– Тогда опущу подробности, всё равно не поймёте. В те времена, когда Дмитрий Васильевич – мы его звали просто Дивом – значился только ещё доктором наук, а я студентом, было, как вы знаете, два направления в разработке искусственного интеллекта. Одно – сугубо физическое – основывалось на свойстве высокоустойчивой плазмы хранить и считывать информацию. Другое – биологическое – развивалось на совершенствовании искусственных нейронов. Див – и в этом его величие – объединил оба направления. Так родилась идея «Протея», а затем – на моих глазах – и сам «Протей». Наверное, не следует вам объяснять, почему назвали «Протеем». По имени многознающего древнегреческого божества, способного принимать любой облик – пантеры, дерева, лани, дельфина, лебедя, даже огня. В собственном же своём облике он был сонливым старичком всего-навсего. Но это так, к слову.
– Однако у этого старца, точнее, под его защитой, жила в Египте Елена Прекрасная, в то время как из-за неё разразилась Троянская война. Даже не из-за самой Елены, а из-за её призрака, который обольстил Париса. Но это так, к слову, – сказал я.
В глазах моего дознаваемого что-то дрогнуло, и он спрятал взгляд.
– В своём нынешнем, законченном виде, к сожалению, вынужденно-законченном, поскольку его пока что отключили, точнее, посадили на голодную диету, наш «Протей» существует ровно десять лет. Сначала система располагалась в Дубне, а затем весь комплекс перенесли в Горный Алтай, рядом с городком Майма,
