— Федор Кузьмич! — весело окликнул Вася.
Услышав Васин смех, Федор Кузьмич поднял голову. На мальчика глянули мутные глаза.
— А-а, это ты, брат? С-садись, потолкуем. — Художник был вдребезги пьян.
— Чего же это вы, Федор Кузьмич? — укоризненно спросил его Вася.
— А чего, чего? А-а, чего это я? Да? Ты хочешь сказать, что это Федор Кузьмич нализался, как свинья? Ты пр-р-рав! Нехорошо! — Глаза художника вспыхнули гневом. — А это хорошо? — Он ударил вывеску ногой и, потеряв равновесие, опрокинулся навзничь. Железо наполнило церковь грозным громом.
— Вася, человек милый, — бормотал художник, пытаясь подняться. — Вот в железо ударишь — вывеска, а грохочет, как Илья-пророк! Оскорбления не переносит, гневается! А в мою душу ногами бей, как в болото, только квакнет...
Художник ударил себя по голове кулаком и замычал:
— За водку вывески пишу, церкви размалевываю. Богомаз! А ведь художником был... Вру, мог быть! Не хватило силенок на сухарях сидеть. Недоучкой выскочил, на халтуру польстился! Она, госпожа Халтура, жирно кормит, водку подносит! Не успеешь опомниться, глядь — а душа-то и зажирела! И вот был художник Рыбаков Федор Кузьмич, с душою возвышенной и чувствительной, а теперь рыбаковская душа... хи-хи-хи, — Федор Кузьмич закатился визгливым смехом. — Душа-то, захрю... хи-хи-хи... захрюкала!
— Федор Кузьмич, не надо. Как же вы не художник? Вон каких ангелов нарисовали, прямо живые!
Художник свирепо выкатил глаза.
— Ангелы?! Вот когда вырастешь, пойдешь в ресторацию в Астрахани, там тоже эти ангелы по потолку расползлись! Только там они купидонами называются. А еще в Самаре, в дворянских банях... тоже они! И все я малевал! И еще малевал бы, да... хочешь я тебе чудо покажу?
Вася не успел опомниться, как художник схватил его за руку и потащил в другой конец церкви.
— Смотри, чувствуешь?
Перед Васей была икона божьей матери с младенцем. Но Вася смотрел не на нее. Его пугал странный вид Федора Кузьмича. Художник, пошатываясь, горящими глазами вглядывался в образ и шептал:
— Вот оно — чудо! Живое женское лицо, озаренное материнством! Рублев!
— Сколько рублев? — не понял Вася. Художник застонал и схватился за голову.
— Не сколько, а один Рублев — чудотворец!
— Чудотворная? — испугался Вася и опасливо отодвинулся. Он вспомнил, как бабы рассказывали, что из какой-то тоже чудотворной иконы вырвалась молния и поразила грешника.
— Именно, чудотворная! — зашептал художник. — Чудо таланта! Человек, сотворивший ее, жил полтыщи лет тому назад. А сейчас смотри, — Федор Кузьмич тыкал пальцем в пустое место. — Видишь? Вон он стоит и глядит на меня! Презирает... Не сметь меня презирать!
Васе сделалось жутко. Он напряженно всматривался туда, где стоял кто-то, на кого кричал художник, и ничего не видел. Страшная догадка заставила мальчика охолодеть от суеверного ужаса: «Ему... видится!»
Хромая, Вася бросился к выходу, но тут же опомнился. Нет. Он не должен, не может оставить Федора Кузьмича одного с глазу на глаз с каким-то невидимым Рублевым. И Вася подошел к художнику.
Федор Кузьмич был страшен. В углах рта накипела пена. Он уже не говорил, а рычал, размахивая кулаками:
— Слушай, Андрей Рублев! Я, ничтожный, говорю тебе: ты обманщик! На твоих гениальных картинах — а, да, картинах! — слой за слоем откладывались надежды, мольбы обманутых твоим гением людей! Если бы ожило это напластование, то огонь жаркой веры, заключенной в нем, пожрал бы твои иконы! Думаешь, ты недосягаем для меня? А вот и врешь! Мы с тобою — ровня. Это говорю я — жалкий богомаз, тебе — великому богодельцу!
— Федор Кузьмич, миленький, не надо! Довольно! Пойдем отсюда... Никого тут нет, вам привиделось, — стуча зубами, говорил Вася, пытаясь отвести художника.
— Вася, слушай меня. Пойми, мы с ним ровня! Мы оба жулики! Размалюем доски, а народишко-то и рад. Людям нужен этот сотворенный нами бог. Нужна эта доска, чтобы выслушивать горькие жалобы, горячие просьбы. Людям важно, что он их выслушивает, этот Бог, молчит, не перебивает, а главное, не гонит взашей.
Федор Кузьмич блуждающим взглядом обвел кругом.
— Я пойду лягу, устал смертельно. — Словно слепой в поводыря, вцепился в Васино плечо. — Доведи меня до скамьи...
Когда Вася усадил Федора Кузьмича, тот хихикнул, хитро подмигнул Васе, достал из кармана четвертушку водки и, чмокая, присосался к горлышку.
— На, убери куда-нибудь с глаз...
Вася отнес пустую бутылку в темный угол. Когда он вернулся, Федор Кузьмич спал. Мятое лицо художника в сумраке казалось буро-зеленым. «Будто корова жевала, жевала и выплюнула», — подумалось Васе. Жалость и отвращение боролись в его душе.
Вася понимал, что художник пьет с горя, только горе это не такое, какое приходилось ему видеть. Горе Федора Кузьмича огромное, страшное, и ему ничем не поможешь...
Вася тихо вышел из церкви и плотно прикрыл за собой дверь.
Дожидаясь своих с работы, Вася сидел на порожке Арининой избушки, когда из-за угла на дорогу выехала лошадь. За телегой шел толстый мужик, в котором Вася узнал церковного старосту, и несколько деревенских баб. На телеге со связанными руками сидел Федор Кузьмич.
— Ежели опять колотиться станет, то лошадь останови, а то, не ровен час, зашибется насмерть и до больницы не довезешь, — приказал вознице староста.
Возница чесал бороду:
— Довезу, небось...
— Федор Кузьмич! — крикнул Вася, бросаясь к художнику.
Какая-то бабка ухватила Васю за рубаху:
— Не подходи к нему, сынок! Чертенята по ем скачут!
Вася вырвался и, держась за край телеги, пошел рядом.
— Федор Кузьмич! Дядя Федя! — звал он, заглядывая в лицо художнику.
Но тот не слышал. Кося глазами, он вытягивал губы и старался сдуть что-то с носа, бормоча:
— Ишь ты, верхом уселся? Ну, я тебя сдую, сдую!
— Ты, парнишка, отцепись от телеги. Он все равно тебя не признает, — сказал возница.
