Тут он надолго замолчал.
Потом тряхнул головой, вдохнул, как перед прыжком в воду — и сказал:
— Я думаю, что я проиграл и потерял все не в ночь поединка. И не за два дня до того — когда на поединок согласился. И не на том горном перевале, где Яхья выбросил мой камень, — тут ты прав, человек. Я потерял все гораздо, гораздо раньше…И попался я, надо сказать, глупее глупого.
Тут нерегиль грустно вздохнул и сел рядом со стариком бок о бок.
Они долго молчали, запрокинув головы и глядя в пустое небо — в лазури не видно было даже Митриона. Только пряди облаков медленно тянулись в обморочной высоте, там, куда не долетал даже горный ветер.
Наконец, Тарик сказал:
— Когда меня привезли в Каэр Морх и повели в застенок, я… понял, что они хотят со мной делать. И… — про себя! даже не вслух! — взмолился — «все что угодно, только не это!». Вот и домолился… — нерегиль скрипнул зубами. — Самое главное, они все равно сделали со мной все, что хотели, — Тарик закусил губу и поежился. —
— Жестокая. И очень злая, — кивнул головой старый имам. — Над нами, кстати, твоя судьба подшутила тоже. Я не зря сказал про череду ошибок.
Нерегиль покосился на него и нахмурился:
— Ты хочешь сказать, что от меня вам один лишь вред? Можешь говорить правду — я именно так и думаю, чтоб ты знал.
— Нет, — покачал головой Рукн ад-Дин. — Ты — обычное дерево. Приносишь и худые плоды, и добрые. Но если бы мы так не ошиблись, всем было бы гораздо легче. Мне очень не понравился твой Договор. Я всегда считал и говорил, что тебя принудили к неоправданно жестокой клятве. Бессрочной, удушливой, как петля на шее. Если бы мы доверились тебе больше, и дали хотя бы надежду на освобождение… Но нет, они закляли тебя, как заклинают джинна, и даже хуже.
— Да уж, со службой престолу они хорошо придумали, — зло прищурился нерегиль. — Халиф не может меня освободить — потому что я служу не ему, а государству. А я не могу умереть — пока существует государство. А престол существует, пока я жив. Я все удивлялся: это что же должны о себе думать люди, чтобы призывать вечное Имя на череду своих преходящих жизней…
Старый имам лишь горько вздохнул:
— Люди часто не понимают, что избранничество — это не честь. Это неоплатный долг, который невозможно до конца исполнить.
Тарик серьезно посмотрел на него и снова спросил:
— Так все-таки, почему ты со мной едешь?
— Ты не должен отчаиваться, — строго и твердо сказал старик. — Всевышний — милостивый, прощающий. Раз Он дал совершиться тому, что совершилось, Он взыщет с виновных, — но и не оставит тебя — и нас — своей помощью. Ты оказался здесь, — что ж, значит, Всевышний хочет, чтобы ты помогал людям. Помогал, а не мстил за свое поражение. А я здесь, чтобы напоминать тебе об этом.
— Опять ты за свое? — подскочил Тарик, как ужаленный. — Милостивый, проща-ающий…
И нерегиль, зло кусая губы, забегал по каменной площадке взад-вперед.
— Да откуда ты знаешь, что этому вашему Всевышнему есть до вас хоть какое-то дело? Ну до вас еще ладно! Но до меня! Я-то ему на что сдался? — размахивая рукавами, сердито вопрошал он.
Старый имам снова вздохнул — и широко улыбнулся.
Гассан уже второй день прятался в зарослях арчовника — завидев его, сейид взъярился не на шутку.
— Что ты здесь делаешь?! Ну что ты здесь делаешь, а? Это не прогулка! Это война! Война, идиот! Зачем я давал тебе вольную, зачем раздавал взятки, а? чтоб ты приперся смотреть на отвратительный, грязный, жестокий военный поход? Ты мало видел войны в жизни, а, Гассан?! — орал господин — и гонялся за ним с полотенцем, лупя по чему попало.
Загнав Гассана аж к дальней башне длинного узкого замка, сейид побежал обратно — орать на Саида аль-Амина:
— Ну а ты?! Ты куда смотрел? Ты зачем сюда привез все это добро?!
И Тарик широким жестом обвел выстроившихся в длинном узком внутреннем дворе невольников. Махтуба стояла во главе своего мрачного и обиженного отряда, уперев руки в боки и грозно нахмурив брови.
Аль-Амин краснел и потел, подавляя желание по старой привычке бухнуться лицом в землю, — все- таки командующему Правой гвардией такое поведение не дозволялось приличиями. Ханетта лишь утирал роскошным белым рукавом мубаттаны лицо — и бормотал оправдания:
— Сейид… да я же… я же выполнял приказ…
— Чей? — неожиданно прекратил кричать Тарик.
— Великая госпожа…
— Врешь!!! — нерегиль в ярости затопал ногами. — Врешь! Говори мне правду, о сын греха! Кто тебе приказал привезти сюда всех моих домашних?!
— Яхья ибн Саид, — сдался несчастный, алеющий щеками и покрытый испариной Аль-Амин.
— Тьфу на тебя, — выдохнул Тарик. — С чего это старый филин решил вдруг проявить обо мне такую заботу?
«…нерегилю будет легче, если его будут окружать привычные лица. Домашние и добрые. Пусть и Гассан поедет с вами — ему еще вон сколько ждать до начала занятий. Юноша должен быть при деле — иначе он начинает озорничать, а это еще хуже, чем бездельничать. В окружении одних джунгар Тарег, я боюсь, примет окончательный облик… экхм… могущественного духа» — «То есть вконец одичает?», мрачно поддела астронома великая госпожа. А Яхья…
И тут Саид понял — опять. Опять он не закрылся и думал вслух. И вспомнившаяся предотъездная беседа читается в его разуме как в открытой книге. Взглянув в лицо сейиду — а Тарик стоял, зло раздувая нос, — аль-Амин понял, что не ошибся.
— Тьфу на вас на всех, — гордо тряхнув головой, нерегиль развернулся и пошел прочь, помахивая полотенцем.
А Махтуба, склонив голову подобно носорогу, твердо пошла за ним. А уж за Махтубой последовали все остальные.
Кроме Гассана, который, как уже было сказано, второй день прятался в арчовнике в окрестностях лагеря ятрибского ополчения, пришедшего с аль-Амином.
…В можжевеловых зарослях стоял приятный смоляной дух. Завалившись на спину в заросшей пыреем и мятликом ложбинке, юноша покусывал сорванный колосок еще зеленой — несмотря на страшную жару — травы. Над ним качались коричневые зонтики отцветшего югана, кузнечики свиристели в зарослях смородины.
— Кии-киии… киии-иии, — закричал в небе знакомый голос.
Гассан быстро приподнялся на одном локте, пытаясь разглядеть темную пикирующую точку.
— Киии-иии…
Мягкий перестук копыт послышался вдруг совсем близко — кто-то неспешно продвигался через невысокие, заросшие барбарисовыми кустами и купами можжевельника холмы со стороны поймы Кштута. Осторожно приподняв голову над колышущимися под ветром метелками мятлика, Гассан присмотрелся — так и есть. Перекинув одну ногу через луку, сейид покачивался в высоком седле идущего шагом Гюлькара. Поскольку на господине был охотничий кожаный кафтан, Гассан сначала решил, что Тарик просто выехал на охоту с ястребом. А потом юноша услышал голос сейида:
— Ну-ка вылезай, о сын греха! Я знаю, что ты здесь и все равно тебя найду! Вылезай, кому говорят!
