чтобы раздразнить его аппетит. Он чувствовал даже очень слабый запах дыма, независимо от того, был ли недавно разожжен огонь в пустой библиотеке или, напротив, он уже превратился в тлеющие угольки. Когда он падал на кровать в своей комнате, которая больше напоминала звериное логово, чем спальню, его атаковал запах застарелого пота от собственных скомканных простыней.
Сюда, в спальню, он возвращался со своими ноющими ушибами и царапинами, здесь он проводил беспокойные ночи, которые мог отличить от дней только по духоте и тишине. Иногда в часы между сумерками и рассветом он чувствовал себя единственной живой душой на этом свете.
Габриэль прижал тыльную сторону ладони ко лбу и по старой привычке закрыл глаза. Когда он ворвался в ту комнату, то сразу же распознал лавандовую туалетную воду миссис Филпот и мускусную помаду для волос Беквита, нанесенную на несколько еще остававшихся прядей. Но он не узнал освежающий лимонный аромат, наполнявший воздух. Этот аромат был сладким и терпким, тонким и резким.
Мисс Викершем, безусловно, пахла не как медсестра. Старая Кора Грингот пахла нафталиновыми шариками, а вдова Хоукинс была как горький миндаль, который любила нюхать. А мисс Викершем не пахла как засушенная старая дева, которую он себе представил, когда она заговорила. Если по ее сухому тону можно было о чем–то судить, ее поры должны были испускать ядовитый туман из застарелой капусты и могильную пыль.
Когда же он приблизился к ней, то сделал еще более потрясающее открытие. Под ярким ароматом цитруса скрывался другой, который сводил его с ума, лишая последних остатков чувств и здравого смысла.
Она пахла женщиной.
Габриэль застонал сквозь стиснутые зубы. Он не чувствовал ни единого позыва желания с тех пор, как очнулся в Лондонской больнице и открыл, что его мир превратился во мрак. А запах теплой, сладкой кожи мисс Викершем вызвал в нем одурманивающе–туманные воспоминания о поцелуях в залитом лунным светом саду, хрипловатое бормотание и горячую атласную кожу женщины под его губами. Обо всех тех удовольствиях, которые он больше никогда не познает.
Он открыл глаза, только чтобы убедиться, что мир все еще скрыт от него тьмой. Возможно, слова, которые он швырнул в лицо Беквиту, были верны. Возможно, он должен воспользоваться услугами определенного типа женщин. Если заплатить ей как следует, она, возможно, даже сможет посмотреть на его искалеченное лицо и не отскочить в ужасе. Но какое это имеет значение, даже если она так и сделает? – подумал Габриэль и издал резкий смешок. Он все равно этого не узнает. Возможно, если она зажмурит глаза и притворится, что он мужчина ее мечты, он сможет притвориться, что она – женщина, которая произносит его имя с придыханием и шепчет клятвы в вечной верности.
Клятвы, которые она не собирается исполнять.
Габриэль вытолкнул себя из кровати. Будь проклята эта Викершем! Она не имела никакого права так язвительно смеяться над ним и пахнуть так сладко. К счастью, он приказал Беквиту отослать ее. Пока это будет в его власти, она больше его не побеспокоит.
Глава 2
* * *
На следующее утро, наощупь спускаясь по винтовой лестнице, которая вела в самое сердце особняка Ферчайлд–Парк, Саманта чувствовала себя так, словно ее тоже поразила слепота. Окна все до одного были плотно занавешены. Было впечатление, что дом, так же, как его хозяин, был ввергнут в черное царство вечной ночи.
Одинокий торшер горел у подножья лестницы и давал достаточно света, чтобы она увидела, что ее пальцы, которыми она, спускаясь, держалась за перила, покрыты пылью. Поморщившись, она вытерла руку об юбку. Учитывая серый цвет кашемира, она сомневалась, что кто–нибудь это заметит.
Даже душный полумрак не мог полностью скрыть легендарное богатство Ферчайлдов, которое было фамильным предметом зависти для многих. Стараясь не пугаться этой демонстрации многовековых привилегий, Саманта сошла с лестницы и направилась в холл. Прошло много времени с тех пор, как в доме было отремонтировано все, от темных стеновых панелей до Тюдоровских арок мрачной эпохи Якова I. По полу итальянского мрамора у нее под ногами танцевали тени. Каждая изящная арка лепнин и карнизов, каждый завиток цветка или ваз из папье–маше, украшающих стены, был покрыт тонким слоем бронзы или позолоты. Даже скромная спальня, которую миссис Филпот предоставила Саманте, обладала фрамугой из цветного стекла над дверью, а ее стены были задрапированы шелковой парчовой тканью.
Беквит настаивал, что его хозяин когда–то был – принцем среди других мужчин. Разглядывая это откровенное богатство, Саманта фыркнула. Вероятно, не так трудно было заслужить такой эпитет, проведя всю жизнь в таком дворце.
Желая определить местонахождение своего нового подопечного, она решила использовать один из инструментов его собственного арсенала. Подняв голову и вытянув шею, она замерла и прислушалась.
Она не услышала ни одного звука удара, ни единого вскрика, только музыкальное звяканье блюд и стеклянной посуды. Звяканье стало значительно менее музыкальным, когда раздался грохот разбившегося стакана, сопровождавшийся яростными проклятиями. Саманта вздрогнула, но торжествующая улыбка коснулась ее губ.
Подобрав юбки, она продефилировала через комнату для завтрака, где проводилось ее собеседование, и вышла в дверь на противоположной стороне, следуя за звуками. Проходя одну пустынную комнату за другой, ей бросались в глаза признаки того, что здесь проходил граф. Ее крепкие полусапожки с хрустом ступали по осколкам дерева и фарфора. Когда она осторожно остановилась перед изящным стулом эпохи Чиппендейла, ей улыбнулось разбитое фарфоровое лицо Майсенской статуэтки.
Разрушения не были удивительны, учитывая небрежную склонность Габриэля ходить по дому, не обращая внимание на отсутствие зрения.
Она прошла под изящную арку. Отсутствие окон в столовой отказывало этой комнате, похожей на пещеру, даже в намеке на дневной свет. Если бы не канделябры свечей, расставленные на обоих концах величественного стола, Саманта могла бы испугаться, что по ошибке забрела в семейный склеп.
По бокам буфета из красного дерева под внимательным оком Беквита замерла пара лакеев в синих ливреях. Ни один из них, казалось, не заметил Саманту, стоящую в дверном проеме. Они были слишком заняты пристальным вниманием к каждому движению, которое сделал их хозяин. Когда локоть графа сдвинул хрустальный бокал к краю стола, Беквит подал им знак. Один из лакеев бросился ловить закачавшийся бокал, прежде чем тот смог упасть. Пол вокруг стола был усеян черепками фарфора и хрусталя, свидетельствами более ранних падений.
Саманта изучила широкие плечи Габриэля и его мускулистые предплечья, снова поражаясь тому, каким сильным он выглядел. Вероятно, он мог бы обхватить ее тонкую шею двумя пальцами. Если бы смог найти.
При свете канделябров было видно, что его волосы сильно спутаны, словно с утра их не расчесывали ничем, кроме его нетерпеливых пальцев. На нем была все та же мятая рубашка, которая была на нем накануне, но сейчас она была еще и в пятнах жира и каплях шоколада. Он по–простецки закатал рукава до локтей, чтобы кружевные манжеты не попадали в тарелку.
Он поднес ломтик бекона ко рту, зубами оторвал кусок нежного мяса и на ощупь нашел перед собой тарелку. Саманта, нахмурившись, уставилась на стол. В поле ее зрения не было никаких столовых приборов. Чем и объяснялось то, почему Габриэль подцеплял и запихивал себе в рот яйца–пашот из фарфоровой чашки прямо голой рукой. Он покончил с яйцами и сунул в рот горячую булочку. Он облизал губы, но немного меда все равно осталось на уголке его рта.
