(Господи, прости их!)
Смоленск — город мучеников из взорванной в финале книги церкви. Смоленск — предместье Катыни. Смоленск — скандальные архивы обкома партии, попавшие в руки немцев. Смоленск — авиакатастрофа. Вот граница разума… Помню, как недавно, приехав в Смоленск, я удивился обилию у мужчин польских усов. Неужели это тоже с тех «смутных» пор осталось? А моя мама как-то сказала мне, что мои предки связаны со Смоленском — может, поэтому я задаю такие вопросы?
Но нет. Граница проходит не только по рациональному признаку. И здесь мы подходим к самому ответственному моменту романа Владимира Мединского. Все время осады нашим воинам словно помогает (или им кажется, что помогает?) что-то необычное. Мистические птицы. Мистические знаки. Мистические сны. А почему? Просто, Бог на нашей стороне. Вот так просто и ясно. Мы проиграем, пролив реки крови, время такое — смутное. Но будущее будет за нами. Большая добрая война с Польшей за сбор русских земель снова начнется от Ключа-города, нашего Смоленска. Пепел и алмаз сердца! Здесь вновь рождается тема веры. Веры, которая дает человеку силу преодолевать историю, что, как ни верти, всегда была и остается Смутным временем. Другим она нас, их, всех никогда не баловала. Этим мы все: русские, поляки, европейцы — без исключения схожи, разница — незначительная.
Книга Владимира Мединского рассчитана на двойной читательский интерес. Детектив приковывает к себе хитросплетением острой интриги. Историческая точность вызывает желание узнать больше о тех смутных, но ярких временах, о его героях эллинского масштаба.
И если, закрыв книгу, вы захотите прочесть об истории России что-то еще, посмотреть талантливый исторический фильм, расспросить своих детей, о чем им рассказывает в школе учитель истории, или, может, самому, посадив детей на диван, пересказать эту впечатляющую историю борьбы, гибели и победы Смоленска, — значит, это удача автора. С чем я его и поздравляю!
Любовь к истории — верный путь к самопознанию.
Отд?лъ 1
Пером и шпагой
(1609. Июль — август)
Азов славен, Смоленск грозен.
Неудачный день
(1609. Август)
Всадник гнал коня до самой городской стены и лишь у ворот заставил себя натянуть поводья. Выезжая из города, он даже голову опустил — казалось, стражники обязательно заметят его бледность и лихорадочные глаза и прикажут остановиться. Но солдаты даже не посмотрели на проезжего: мало ли их тут шастает взад-вперед. Время ночной стражи не наступило — мост опущен, решетка ворот поднята — ну так и пускай себе едет с Богом… Несет куда-то из города на ночь глядя, но это ведь не наше дело, правда? В Северной Вестфалии[1] хватает придорожных трактиров, чтобы найти ночлег.
Проехав шагом по мосту, путник вновь пустил коня галопом. Небо из синего делалось бледно- лиловым, дорога тонула в вечернем сумраке, с реки наползали белесые полосы тумана.
Когда всадник решился оглянуться, городских стен уже не было видно. Только громадная башня Кельнского собора с торчащим из нее краном маячила на горизонте. И позади, и впереди не слышалось ничего, кроме ленивой переклички пичуг в окаймлявшей дорогу роще да мерного плеска весел — Рейн не спал ни днем, ни ночью.
Погони вроде не было — стук копыт ему лишь почудился. В очередной раз почудился…
Ну и слава Богу.
«В конце концов, — подумал беглец, — ведь никого, ни одной живой души рядом не было… А если кто смотрел в окно, разве мог меня разглядеть? С чего я вообще решил, будто за мной будет погоня?!»
Тут ему стало ужасно досадно. Вот уж показал отвагу, нечего сказать! Бежал, как нашкодивший мальчишка… Хотя… Кто это сказал: «лучше позорно бежать, чем храбро болтаться на виселице»? Кто-то, верно, из великих европейских умов. И никогда ведь не докажешь, что не ты напал, а на тебя напали… Как говорят, опять же — были ложки, не было ложек… Судье не объяснишь.
— Господи, спаси и сохрани! прошептал беглец и размашисто перекрестился.
Так или иначе, все обошлось — если не считать того, что приходится теперь скакать среди ночи неведомо куда, чтобы поскорее покинуть не только Вестфалию, но и вообще Священную Римскую империю…[2]
А ведь день начинался прекрасно.
На рассвете он въехал в эти самые ворота и оказался в вольном городе Кельне. Он был и не был похож на прочие европейские города. Каким-то хитрым образом в нем соединились возвышенная, строгая чистота готической старины, деловитая практичность суетного семнадцатого века и веселость совсем не немецкого, а скорее южного города. Запрокинув голову, молодой путешественник чуть не час простоял возле громады Кельнского собора. Его возводили уже несколько столетий, но пока из двух башен построили только одну — и ту наполовину. Стрела подъемного крана,[3] торчавшая прямо из нее, сама по себе стала городской достопримечательностью. Грегори — а путешественника последнее время обычно все так коротко и звали — со всей почтительностью, придерживая шпагу, поинтересовался у местного бюргера, есть ли сведения, когда будет достроен собор. Тот, несмотря на классические лысину и брюшко, предполагавшие обстоятельность, легкомысленно ответил, что никогда, и тут же позвал пропустить стаканчик. Грегори отказался. В мерцающих сумерках собора его ждала встреча с мощами трех царей — трех волхвов, возвестивших явление миру Христа. Собственно, ради этой святыни он и сделал крюк по пути на Родину.
Из храма — а Кельнский собор уже более трех веков строился именно как грандиозное хранилище для золотого ларца с мощами — путник вышел словно просветленный. Он забрал у служки свою шпагу, дав тому серебряную монетку, отвязал коня и огляделся. От площади расходились в разные стороны улицы — с домами, похожими один на другой: у большинства нижний этаж кирпичный, а верхние, один или два, деревянные. У некоторых эти верхние этажи, по принятому в больших европейских городах обычаю, выдавались примерно на аршин над нижними, делая и без того неширокую улицу темной и прохладной. Выглядит весьма романтично, только вот к вони столь же традиционной сточной канавы, проходящей ровно по середине брусчатки, Грегори за время своего путешествия так и не привык. Все европейские города, что в Германии, что во Франции, пахнут одинаково, только какие-то повонючее.
Грегори улыбнулся про себя, вспомнив, как ему с хохотом рассказывал один бургундский кузнец, поправлявший подковы: «Будете подъезжать к Парижу — сначала почувствуете запах, а не пройдет и получаса, как увидите городские стены — ха-ха-ха! И эти голодранцы еще именуют себя столицей королевства! Ха-ха! Выскочки и невежи, не знающие толком ни как молиться, ни как помыться. Виданное ли дело: сам король — этот беспутный прощелыга и еретик Анри — меняет веру как девок. Да, каков государь, таково и государство… Ничего, возродится еще наше герцогство — помяните мое слово, месье, возродится!»[4]
«Да, — отгоняя воспоминания, покачал головой Грегори, — и представить нельзя, чтобы у нас дома
