настроение. Разглядывая растущий прямо из-под стены трактира виноград, он думал о том, что надо бы, чтобы в Москве вот так же выставляли столы.
«Правда, не зимой, — уточнил он смелый план и даже ухмыльнулся, представив красноносых мужиков в тулупах, выковыривающих пальцами из чарок замерзшее хлебное вино. — И, конечно, не осенью. Дождь да ветер. И лучше не весной. Зябко еще, пока снег-то не сошел. А вот летом — красота!.. Хотя летом, признаться, будет слишком жарко».
Харчевня расположилась неподалеку от известного всей Европе Кельнского университета. Здание, возведенное полтора века назад, высилось в конце улицы, Григорий рассматривал его четкие, строгие линии, — хотя, сказать по чести, к концу второго кувшина они стали не такими уж четкими и строгими — как вдруг на улице вспыхнула ссора.
Ссорились несколько молодых людей, по виду — студентов: визгливо бранясь, они наскакивали на молодого мужчину несколько их постарше. Тот же, встав в позу, выдающую полнейшее презрение, и даже скрестив руки на груди, выслушивал оскорбления с усмешкой.
— Проваливай из нашего университета, хам, солдатня! — вопил со вкусом завитый и румяный молодец со свисающей из левого уха бриллиантовой сережкой. — Благородная наука не для тебя!
— Тебе бы только своими железками в кузнице ворочать! — захохотал другой, видом покрепче и посильнее, но с таким же неестественным румянцем. — И ты еще рассуждаешь о том, чего твоим плебейским мозгам в жизни не понять!
— А мы сродни римским патрициям! Мы не боимся замшелых запретов! — крикнул третий.
— Да куда ему! — возопил студент с сережкой. — Конь дубовый! Я знаю, у него это по наследству — и отец его такой же тупоголовый вояка, а дед тот вообще…
— А вот отца и деда трогать, господа, не стоило, — негромко сказал объект насмешек.
В тот же миг в руке его сверкнула шпага — никто и не заметил, когда он успел выхватить клинок. Один незаметный взмах — и бриллиантовая серьга шлепнулась на землю, а вслед за тем нарумяненную щеку украсила небольшая в полвершка косая царапина, из тех что заживают у юношей уже к следующему утру, не оставляя, к их разочарованию, даже намека на мужественный боевой шрам. Однако молодчик заверещал так, словно его проткнули насквозь.
Его обидчик медленно вложил шпагу в ножны и проговорил подчеркнуто спокойно, словно ничего только что и не произошло, но Григорий его хорошо слышал:
— К вашему сведению. Предки мои воинами не были. Правда, имели прямое отношение к оружию. И отец, и дед у меня — оружейники, и я ими горжусь. Сережку подбери, сопляк, починишь у ювелира, а я считаю на этом сатисфакцию достаточной…
Вполоборота развернувшись на каблуках, он явно собирался уйти, но тут секундная оторопь его обидчиков прошла — и шпаги разом оказались в руках всех пятерых.
И тут студент, названный солдафоном, вполне оправдал свое прозвище. Выпад в спину он отбил молниеносным движением без замаха, с полуоборота, казалось, даже не обернувшись и не видя соперника, а лишь предвосхищая направление удара. Его шпага стремительно замелькала, выписывая в воздухе странные фигуры на уровне лиц противников и неожиданно ударяя — то слева, то справа — по плечам и рукам нападавших. И если бы он рубил по-настоящему — лезвием, то юнцы в полминуты остались бы с резанными ранами, а кто-то, может, и без руки. Но удары плашмя тяжелой мушкетерской шпаги, коя была длинней оружия его противников чуть не в полтора раза, лишь оставляли ссадины и синяки — не калеча нападающих.
Лицо защищавшегося при этом даже не раскраснелось, более того — выражало откровенное удовольствие.
— Раз вам так хочется, готов обучить вас своей солдафонской науке! — повысил он голос. — Что, содомиты паршивые, боитесь подступиться? Ну что же вы? Шпага — не алебарда, это не так уж страшно… Ну, вперед!
Содомиты!
Слово, произнесенное студентом, разом все объяснило Григорию.
Не раз доводилось ему слышать, что при университетах Европы нонче возникают компании юношей, несколько, скажем, излишне увлеченных просветительскими идеями. Конечно, в этом заключается определенная опасность — содомский грех осуждается не одной только Церковью… однако в крупных городах у них всегда находятся влиятельные покровители — тайна объединяет и связывает верной порукой, говорят, они образуют потаенные общества, которых иной раз опасаются даже власти…
Григорий сам не понял, как оказался не за столом, а на улице — и со шпагой в руке.
— Господа! Впятером на одного — нечестно, вы так точно потеряете право называться мужчинами…
Одинокий вояка бросил лишь один взгляд на человека, неожиданно вставшего рядом с ним. У «солдафона» было хорошее лицо — с правильными, крупными чертами, украшенное пушистыми, ржаного цвета усами, и неожиданно по-детски светло-голубыми глазами.
Студенты не ожидали вмешательства и дрогнули, чем усатый и не замедлил воспользоваться. Одного он пресильно треснул шпагой прямо по предплечью возле гарды. Противник был без обычных для поединка длинных — в локоть — перчаток из толстой кожи, а потому, истошно завопив, выронил короткую шпагу с замысловатым украшенным эфесом, и, затряся рукой, отскочил в сторону. Другого «солдафон» — как бы продолжением того же изогнутого удара — угостил плашмя по широкополой шляпе с пижонскими цветными перьями. Тот закачался и рухнул на задницу, нелепо уставившись в глубину улицы. «Были бы мозги — наверняка получил бы сотрясение мозга», — глядя на осоловевшего студента, вспомнил старую шутку Григорий.
Тут-то противники и показали спины — хотя в данном случае, скорее, зады. И Григорий удержаться не сумел. Поступил, признаемся, неблагородно. Проводил одного из замешкавшихся студентов, легонько ткнув острием шпаги в то место, которое служило самым ярким выражением его свободомыслия. Вновь раздался отчаянный вопль, и вся компания резво припустила прочь, провожаемая дружным хохотом русского и немца.
Только тогда усатый повернулся к неожиданному союзнику:
— Спасибо. Я бы и сам справился, но всегда приятно, когда кто-то встает с тобой плечом к плечу…
— Я вообще-то прибыл с миротворческой миссией… Честно, думал вас с ними разнять. Но соблазн оказался слишком велик.
— Господи, кого только не носит земля германская! Стыдно за родину, право слово. А ведь их становится все больше и больше, вон, даже в университете завелись, выживают постепенно честных христиан…
— Не переживайте, добрый господин. — Григорий приятельски хлопнул «солдафона» по плечу и уверенно сказал: — Это всё наносное. Неприятные, но временные плоды свобод и просвещения. Вскоре они исчезнут сами собой.
— Хотелось бы верить, — вздохнул немец.
— А как иначе! Влечение мужчины к мужчине есть всего лишь порождение ущербного разума, противоречащее законам Бога и природы — ведь родить друг от друга они не смогут, а значит — обречены на вымирание!
— Золотые слова, — вынужден был признать рыжеволосый. И протянул руку: — Меня зовут Фриц.
— Григорий.
Ладонь немца оказалась сухой и крепкой.
«На Руси такого безобразия уж точно никогда не будет», — подумал Григорий. На секунду представил себе, как по улицам Москвы неприкрыто, не таясь, идут парадом сотни напомаженных, нарумяненных мужчин в женских платьях, и прыснул в кулак. Нет, милостивые государи, такое возможно только в ошалевшей Европе, но уж никак не дома…[7]
— Что вас так развеселило? — спросил Фриц.
— А, пустое. Лезет в голову чушь всякая… Выпьете со мной? Здесь отличное рейнское.
