— Случайно услыхала?
— Ну, если хочешь, подслушала. Кто придумал совершить такое безумие? Уверена, не Михаил. И не Лаврушка — у него бы выдумки не хватило. Значит, ты?
— Не я. А кто — не могу сказать, не то придется выдать остальных, кто со мной пойдет. А нельзя.
— Ты мне не доверяешь?..
Ах, как засверкали ее глаза! Не захочешь — залюбуешься… Взгляд так и жжет. И чего же в нем сейчас больше, в этом взгляде? Обиды? Ярости? Или… Конечно, хочется, чтобы это было именно «или»… да как проверить?..
Но Катерина сама ответила на невысказанный вопрос, сказала с непонятной грустью:
— Лицо у тебя, Гришенька, сейчас такое…
Колдырев недоуменно провел по щекам тыльной стороной ладони.
— Нет, — тихо сказала Катерина. — Не только сейчас. Во все последние дни… Серьезное у тебя лицо. Постоянно. Даже когда улыбаешься. Почему так?
— Война… — только и нашелся что сказать Григорий.
…Уже несколько месяцев Григорий жил в крепости. И за это время заслужил не только прозвище «боярин с прутиком» (смолянам все не давала покоя его шпага), но и уважение осажденных. Если вначале у него боевого опыта, считай, и не было, то теперь его стало, можно сказать, с избытком. Война, а в особенности первые ее дни и недели, преподали много уроков. Помогало и каждоденное общение с Фрицем: Майер, будучи всего годом старше Колдырева, повоевать успел, к тому же, всегда и везде — внимательно учился искусству войны у своих командиров. Теперь Фриц был для Григория не просто другом, но и личным наставником по военному делу.
Уже вскоре после своего появления в Смоленске Фриц (или Фрис, как по большей части его называли), наспех залечив рану, обошел всю крепость, после чего твердо попросил встречи с воеводой. Шеин не сразу и не без досады согласился: ну, куда лезет этот немец! Однако не пожалел: Фриц педантично рассказал обо всех замеченных им недостатках в организации обороны и дал вполне дельные советы, как их исправить. Например, сказал, что в ночное время караульным лучше будет сменять друг друга не через каждые четыре, а через каждые два часа: меньше будет рассеиваться внимание, а в осеннее и зимнее время они меньше будут замерзать и не охранять стену с единственной мыслью о смене. В свою очередь, и те, что эти два часа будут спать возле костра, не разоспятся так, что потом им будет долго не прийти в себя. Между срубами перед воротами Фриц посоветовал протянуть на уровне колена шнуры и развесить на них всякую железную и иную звонкую навроде стеклянного боя мелочь: если враг будет подходить в темноте, то неизбежно выдаст себя звоном. Шеин оценил пользу таких подсказок и теперь не стеснялся посылать за Фрицем, чтобы выслушать его мнение.
— Время от времени они будут идти на приступ, я уверен в этом, — раздумчиво говорил немец, а Григорий переводил. — Хотя бы ради того, чтобы свои же солдаты не расслаблялись. Армия, которая не воюет, разлагается очень быстро, и Сигизмунд это прекрасно понимает… Так что жди новых штурмов, воевода. Думаю, что атаки вряд ли будут такими же упорными, как прошлые, — в конце концов, солдат у поляков тоже не бесконечно… Но потрепать вас они постараются. Однако больше меня подкопы беспокоят. На месте Сигизмунда я бы обязательно приказал рыть ходы к стене и пытаться взорвать ее. Раз за разом. Не удастся здесь — значит, копать в другом месте. Поэтому нужно выделить побольше людей в разведку, провести новые слухи. И стоит поторопиться: земля промерзнет…
Воевода слушал внимательно, как и постоянно находившийся при нем Логачев.
За эти месяцы Григорий тоже, кажется, заслужил расположение воеводы. Но что-то мешало Колдыреву до конца в это поверить. То ли частые вопросы, которые задавал ему Шеин, вроде: «Купца-то того, с коим ты в Европу ездил, не знаешь все-таки, за что убили?» А может, странная улыбка, с которой обычно приветствовал его вездесущий Лаврентий Логачев?.. Колдырев сомневался, свой ли он для Шеина, к которому испытывал все большую привязанность. Он видел, что Михаил — толковый военачальник… но испытание, кое выпало ныне на долю воеводы, даже для такого человека может оказаться непосильным. Шеин со своим небольшим гарнизоном бросил вызов целой армии, и выдержать в этом противостоянии можно было, только если помогут свои.
Если поможет Москва.
А поможет ли?..
Там сейчас так неспокойно, что, гляди, ни Сигизмундова войска, ни приступа вора Тушинского не понадобится: сам рухнет царский трон… И на что тогда рассчитывать? На кого?
В самом Смоленске тоже было не все благополучно: когда воевода приказал резко сократить расход дров да продажу продовольствия, возмутилось купечество. Опять во весь голос роптал толстосум Никита Зотов, внушая остальным посадским, кто побогаче, что Шеин грабит их, кормит за их счет гарнизон, для коего сам загодя не заготовил достаточно продовольствия. А почему не заготовил — смекайте. Вроде прямо и не обвинял в воровстве, но и возможности для других выводов не оставлял. Иные злые языки шептались, что, мол, закромов архиепископа Сергия воевода не просто так не трогает — стало быть, рассчитывает, если что, на помощь архиерея: тот и житницами поделится, с кем надо, и в храме, во время проповеди завсегда поддержит…
Кроме Фрица и Сашки, Гриша сдружился в крепости только с Андреем Дедюшиным. Городовой дворянин привлекал его образованностью, обходительностью и беззлобной натурой. Правда, как вскоре приметил Колдырев, был он немного трусоват: на стене почти не показывался, разве что наладил скорую поставку к обороняющимся воды. В первые же дни непрерывной пушечной пальбы вода из многих городских колодцев почему-то ушла, и Андрей предложил воеводе устроить запруды на двух протекавших через крепость ручьях. На одной такой заводи женщины (и местные, и посадские) тотчас устроили баню, и воеводе пришлось (опять же, вызвав недовольство — на сей раз женское) запретить стирку и мытье по определенным дням, чтобы в эти дни источники питьевой воды оставались чистыми.
Дедюшин тоже испытывал симпатию к приезжему, хотя, кажется, почти сразу понял, какие чувства тот питает к Катерине. Но это вызвало не злобу, а покорную печаль: как-то Андрей признался Григорию, что готов жениться на боярышне Шейной, даже если у нее кто-то был или будет до него…
— Неужто?! — Григорий был поражен. — Да кому ж такая супружница нужна?
— Смейся, ежели хочешь, — отвел тогда глаза Дедюшин. — Только я без нее не могу. Не смогу.
Впервые тогда шевельнулась у Григория болезненная мысль: а ну как чего-то не договаривает Андрей? А ну как что-то такое про Катю знает? Она, с ее любовью к Европе, с пристрастием к женской независимости, может статься, и решилась бы…
«Господи! Да что со мной такое?! — бранил себя на чем свет стоит Колдырев. — Была б она мне жена либо невеста, тогда такие мысли можно было бы понять. А так? Я ж на нее, в любом случае, никаких прав не имею… так что мне до ее целомудрия?!»
Между тем, с самой Катериной он, сам того не замечая, тоже сдружился, и сдружился крепко, почти как если бы та была мужчиной. Он раньше и не предполагал, что между мужчиной и женщиной могут быть такие странные отношения…
Почти во всякое свободное время он стремился с нею встретиться. Они виделись иногда чуть не по часу в день, иной раз не успевали и перекинуться несколькими словами. Но им всегда бывало интересно друг с другом, и оба поверяли друг другу многие сокровенные мысли…
Кроме главной.
И оба это знали.
После того, как Шеин с семьей перебрался в воеводскую избу, Григорий получил в свое распоряжение комнату на верхнем этаже небольшого, но ладного купеческого терема. Его хозяин несколько лет как умер, терем остался вдове с тремя детьми, и она охотно согласилась уступить верхнюю светелку осадным людям за право получать лишнюю вязанку дров. Там поселились Григорий с Фрицем, а с ними заодно пристроился и Санька.
В эту ночь Фриц дежурил на стене, возле Молоховских ворот, мальчик отправился с ним, и Колдырев остался в их «покоях» один.
— Я тебе доверяю полностью, Катерина Ивановна, — Григорий уже давно поднялся с постели (благо,
