как почти все военные в дни осады, спал полуодетый — в рубахе и штанах), и теперь неторопливо надевал кафтан, всем видом пытаясь показать, что еще не проснулся. — Но раз решено никому не сказывать, так уж и никому… Погоди, я свечу зажгу. Не видно толком ничего.
— Хорошо, не сказывай! — Катя подошла вплотную и вдруг, движением плеча скинув на пол покрытую инеем шубу, уселась прямо на постель. — И сама пойму. Если не ты придумал такое учинить, так, стало быть, дружок твой сердечный, немец этот.
Гриша невольно улыбнулся. Догадлива, ничего не скажешь!
И вновь она прочитала его мысли:
— Да тут семи пядей во лбу не надо, чтоб догадаться. Во всей крепости таких бесшабашных только трое: Миша, ты да Фрис этот… Только знай! — Тут ее глаза вновь блеснули, но на этот раз вроде бы слезами. — Знай, что Миша не просто так вас на это посылает. Это — испытание такое.
— Испытание? — Колдырев насторожился и невольно тоже сел на свою лежанку, придвинувшись к Катерине. — Какое испытание?
Она опустила глаза. Показалось Григорию, когда он оказался так близко, что ее рука, лежавшая на одеяле, чуть дрогнула и она слегка согнула пальцы, будто боясь коснуться его руки?
— Может, я не все верно поняла… Не с самого начала слышала. Лаврентий спрашивал Михаила, уверен ли тот, дескать, что такое рискованное дело у вас получится? И Миша сказал… Это я слово в слово помню: «Вот как раз и будет проверка для них. Если сумеют, значит им можно доверять». А Лаврушка в ответ: «А ну как они под это дело к Сигизмунду явятся да про нас многое порасскажут? Как где оборона устроена, где двери потайные, откуда в слухи пробраться можно? Всё ведь теперь знают!»
— Вот как… — вырвалось у Григория.
Катя вспыхнула:
— А то ты не ведал, не догадывался, что Лаврентий на тебя косо смотрит?
Да, это он замечал. Но не был зол на Логачева. В самом деле: примчался в крепость чужак. Чужак- чужак, нечего отнекиваться. Шеин знал Колдырева несколько лет назад, мало ли, что могло за эти годы приключиться? Тем более, служил Григорий в Посольском приказе, все время терся возле иноземцев. А потом еще укатил «по европам» с каким-то непонятным англичанином, коему Бог весть что было нужно… И в довершение, этого самого англичанина нашли убитым, а Колдырев тотчас и уехал…
Если Лаврентий рассуждал именно так, то это было вполне здраво. Ведь давно уж ясно: в крепости таится предатель. План, о котором говорилось в письме, найденном в Орше у мертвого десятника, скорее всего, был передан королю Сигизмунду… Непонятно кем и непонятно из-за чего был убит ночью, еще накануне поджога посада, один из стрельцов. Как раз неподалеку от дома стрелецкой вдовы Варвары… Потом кто-то убил гонца, что приехал к Логачеву из Москвы. Говорят, тоже ножом закололи. Об этом Григорию рассказал один из караульных, хотя воевода и приказал на этот счет языки держать за зубами…
— Спасибо, Катерина, — сказал Колдырев и даже без всякой натуги улыбнулся. — Я примечал, что Лаврентий ко мне больно пристально приглядывается. Да и прав он. Слыхала ведь, поди, что в крепости крыса шныряет?
— Предатель-то? Как не слыхать… Да только как же он может тебя подозревать?!
— А почему не может?
— Да потому, что сразу видно: ты свой. Я же вижу! И Миша видит…
Григорий разулыбался еще шире:
— Главное, что ты. И о чем они еще говорили? Раз уж начала, так досказывай.
— Доскажу. Когда Лаврентий сказал, что ты… что вы можете что-то там выдать полякам, Миша ответил: «Если дело сделают, стало быть, никакого сговора с Сигизмундом у них нет». Лаврентий ему: «Уверен?» А Михаил: «Уверен, конечно. Ни ради каких угодно наших стратег, вообще ни ради чего на свете польский король на такой невиданный позор не пойдет! Так что проверка будет надежная: вернутся с тем, за чем пойдут, выходит, не предатели они».
— И что Логачев сказал на это? — спросил Григорий.
— Логачев лысину потер — он всегда лысину трет рукой, быстро так, туда-сюда, когда в чем-то его сомнения берут. Поблестел стеклышками, а после согласился. Но если вас убьют?
— Вряд ли. Фриц хорошо знает польский лагерь. Мы легко сойдем там за своих. А охранение у них слабое — расслабились они за зиму, и вылазок наших давно уж не было.
Катерина подняла к глазам платок, промокнула слезы. Долго, пристально смотрела на Гришу и вдруг… Он даже не успел понять, когда ее руки оказались на его плечах, она прижалась к нему, а мокрое, зардевшееся лицо оказалось совсем близко… Так близко, что его губы нежданно-негаданно соприкоснулись с ее губами.
— Ка…
Григорий хотел сказать «Катя», но не смог, — жаркая волна накрыла его, и все вокруг куда-то полетело, словно низкая светелка раскрылась в зимнее ночное небо, и это небо унесло с собой его и ее.
На пальцах отведенной в сторону Катиной руки повис православный крестик.
Он, не раздеваясь, опрокинул Катю на постель, упал сверху, захлебываясь горячим, властным, как сама жизнь, желанием… Григорию казалось, ни разу в жизни не желал он женщину с такой силой.
Внезапно волна вожделения оглушила его, и он, будто неопытный подросток, резко расслабился, раньше, чем его тело, самопроизвольно содрогнувшись, дало этой волне выход.
— Все, да? Ты что, все, милый? — жаркий Катин шепот привел его в чувство. — Григорий вдруг опомнился.
Катя смотрела снизу вверх, и теперь в огромных глазах темнел испуг.
— Что-то не так? Я что-то сделала плохо, да?
— Нет-нет, все хорошо. Это я… ну, я просто подумал, что не надо так… сразу… не сейчас, короче…
Колдырев резко отстранился от Катерины. Девушка дрожала с ног до головы.
— Тебе холодно, Катя? — глупо спросил Григорий. — Погоди, я сейчас…
Он нащупал на кровати меховой тулуп, которым прикрывался поверх одеяла, и укутал им Катерину.
— Гриша! Почему? Ты что — не любишь меня? Не желаешь больше?
Он просунул руку под волчий мех и погладил ее плечо.
— А сама ты отчего захотела? От того, что боялась: меня убьют? Да? Просто жалко меня стало?
Катерина вздрогнула:
— Тебя не убьют!.. Но я… я хотела, чтобы мы уже сейчас стали одним целым. Навсегда.
Григорий счастливо выдохнул.
— А мы, считай, уже стали. Почти. Я люблю тебя, Катя. Вернусь, попрошу у воеводы твоей руки, и мы обвенчаемся. И тогда, перед Богом, я назову тебя женой… Хочешь ли этого?
— Всем сердцем хочу! Но, Гриша… Ныне же пост Рождественский. Кто ж нас обвенчает?
Григорий рассмеялся. А ведь он об этом и позабыл!
— Катя, владыко Сергий в храме говорил, что воины во время войны от поста освобождаются. Все как положено сделаем… А пока ты лучше иди. Иди.
И на прощание Григорий сделал то, чего ему так давно хотелось, — поцеловал белый шрамик на ее щеке.
Королевский штандарт
(1609. Декабрь)
— Вечер тебе добрый, Варюшка! Как живешь-можешь?
— Доброго и тебе вечера, Андрейко! Уж не вечер, а ночь на дворе. Живу лучше всех. Садись к печурке поближе. Я только-только растопила. Но ничего: хоромы невелики, сейчас тепло будет.
