обязанности начальника работ по разрушению одного из величайших памятников античного зодчества.
В центре акрополя высится Парфенон — храм богини Афины Парфенос (Девы), которая считалась покровительницей города Афин. Построен был Парфенон во времена Перикла, в 446–438 годах до нашей эры, зодчими Иктином и Калликратом. Храм, возведенный из белого мрамора, был окружен дорическими колоннами и украшен многочисленными скульптурами.
Гант набрал армию в четыреста рабочих и принялся грабить Парфенон. Год продолжалась эта беспримерная в истории вандализма «работа». С храма были сорваны двенадцать еще сохранившихся статуй фроитовов, выломаны пятьдесят шесть мраморных плит фриза, на котором изображена была торжественная, со сценами, процессия, и пятнадцать метоп[29] со сценам» борьбы героев с кентаврами. Эльджина и Ганта мало беспокоило, что для удаления метоп приходилось ломать карниз храма, обрекая, таким образом, остатки здания на быстрое разрушение. Не постеснялся Эльджин выломать и одну из кариатид,[30] украшавших портик соседнего с Парфеноном храма — Эрехтейона. Вместо кариатиды верхняя часть портика была подперта обыкновенным бревном.
В 1803 году Эльджин нагрузил награбленными скульптурами несколько кораблей и вывез свои «находки» в Англию. Британский музей купил собрание Эльджина за 36 тысяч фунтов стерлингов.
«Эльджиновские мраморы» были выставлены для всеобщего обозрения. Объективно их появление в Британском музее сыграло положительную роль — оно заставило многих глубоко заинтересоваться античным искусством и оказало большое влияние на развитие реалистического искусства всего XIX века. Но преступление осталось преступлением, и лорд Эльджин вошел в историю, сопровождаемый поговоркой: «Что не сделали готы[31] — доделали скотты (Скотты- шотландцы)».
Еще более глубокое впечатление вынес Шлиман из зал, в которых были выставлены египетские древности. Его воображение взволновали древние саркофаги, покрытые странными рисунками и надписями. В течение тысячелетий оставались эти иероглифы неразгаданными, и лишь в двадцатых годах XIX века гениальный Шампольон нашел к ним ключ.
В саркофагах лежали мумии фараонов, запеленатые в полуистлевшие ткани.
Свитки папирусов — еще не до конца прочитанные древние книги — хранились в витринах.
Здесь, перед лицом воплощенной истории древнего мира, особенно больно почувствовал Шлиман, как нелепо и бессмысленно все то, чем он живет, как отдаляется осуществление его неясных детских мечтаний. И он почувствовал, что не хочет сдаваться.
Он убедил себя, что только близость любящей и преданной женщины даст ему душевный покой и силу для свершения какого-нибудь большого дела.
Но в разговорах с женщинами он терялся, от смущения говорил грубости и бледнел от злобы на самого себя. Какая девушка захочет выйти замуж за такого неуклюжего человека?
Ни богатство, ни знание восьми европейских языков не могли привлечь к нему женское сердце.
И вдруг такое сердце нашлось.
Ее звали Софьей. Он познакомился с ней в Петербурге в 1847 году.
В восторженном письме к сестре Шлиман описал ее красоту, ее музыкальный талант, образованность и даже… бережливость. О Минне — уже ни слова. Казалось, вопрос о браке был решен.
Однако через несколько месяцев мы читаем водном письме:
«15 ноября мы были вместе в обществе. Там я заметил, что Софья оказывает слишком много внимания одному офицеру. Я рассердился, приревновал — и наша помолвка расстроилась. Вероятно, это к лучшему, потому что Софья еще очень молода и ветрена. Жениться здесь легко, особенно в моем положении, потому что я пользуюсь безупречной репутацией, не имею долгов и обладаю состоянием в 10 тысяч талеров, а в будущем году надеюсь его увеличить еще на 16 тысяч талеров. Мне стоит только дождаться осени, и за меня выдадут самую красивую и богатую невесту…»
Но, очевидно, дело обстояло сложней. Пришла долгожданная осень, денег было много, а о женитьбе Шлиман не заговаривал. Он постоянно, каждую минуту чувствовал глубочайшую неудовлетворенность. Он писал в это время отцу:
«В Амстердаме и в Мекленбурге уверены, что я нашел в России свое полное счастье! Нет, вовсе нет, никогда я еще не был так недоволен собой… Разве счастье в 6000 талеров, которые я заработал в 1847 году, или в 10000, которые принесет мне текущий год? Или счастье в роскошной квартире, дорогих кушаньях, тонких винах и т. д.? Нет, о нет! С раннего утра до позднего вечера стоя за конторкой, погруженный в вечные размышления о том, какую бы затеять спекуляцию, чтобы — к выгоде или невыгоде других — потуже набить свой кошелек, я чувствую себя гораздо менее счастливым, чем в Фюрстенберге, когда я за прилавком обсуждал с извозчиком достоинства соседской длиннохвостой собаки…»
В этих словах Шлимана есть доля рисовки перед мекленбуржцами, которые люто завидовали его богатству. Но, по существу, письмо правильно характеризует состояние Шлимана в ту пору. Он торговал, торговал в каком-то самозабвении, с утра до ночи, и не мог бы ответить, на что ему так упорно сколачиваемое богатство.
Шел 1848 год. На улицах французских, германских, австрийских городов вырастали баррикады. «Манифест Коммунистической партии»[32] уже переводился на многие европейские языки. Охваченные революционным энтузиазмом, рядом с рабочими и профессиональными революционерами на баррикадах сражались и гибли даже тургеневские Рудины.
Все это проходило мимо Шлимана. В газетах он просматривал биржевые курсы и торговые новости. Он был купцом, и лишь изредка, с неохотой, отрывался от дел для того, чтобы написать письмо братьям или послать сто марок вновь обнищавшему отцу.
Братья доставляли хлопоты. Младший, Пауль, не ужился в Амстердаме, вернулся домой и стал садовником. Он поссорился с отцом. Отец возненавидел его как живое напоминание о покойной Луизе. Ненависть дошла до того, что, когда Пауль, совсем молодым (в 1852 году), погиб от несчастного случая, Эрнст Шлиман запретил в своем присутствии вспоминать даже имя сына.
Еще нелепей сложилась жизнь Людвига. Он просил старшего брата взять его в Петербург, к себе в фирму. Генрих отказался. Людвиг писал бешеные письма, подписанные кровью, угрожал самоубийством — и неожиданно, прервав всякую переписку, уехал в Америку. Там он стал учителем, затем купцом, но вскоре бросил все и умчался в Калифорнию искать золото. Ему повезло. Он разбогател и снова стал переписываться с братом. Генрих получал от него деловую информацию об американских банках. «Большие состояния создаются здесь в какую-нибудь пару, месяцев», — писал Людвиг, приглашая Генриха в Америку.
Это было последнее письмо. Через три месяца Генрих случайно из газетного объявления узнал о смерти Людвига (1850 год).
Можно было думать, что после Людвига осталось значительное состояние. Письменные справки не дали результата. Шлиман решил отправиться в Америку, чтобы найти могилу брата и его наследство.
Весной 1850 года Шлиман поручил ведение всех своих петербургских дел доверенному приказчику и купил билет на пакетбот, отправлявшийся за Атлантический океан.
Старый и Новый свет
Разные земли ему для скопленья богатств надлежало
Видеть. Никто из людей земнородных не мог с ним сравниться
В знании выгод своих и в расчетливом тонком рассудке…
В Нью-Йорке Шлиман почувствовал себя как рыба в воде, хотя город был большой, неуютный, разбросанный. Одинаковые четырехэтажные кирпичные дома тянулись вдоль скучных прямых улиц. На каждом шагу попадались дощатые заборы. На них маляры аршинными буквами выводили объявления о продаже земельных участков. Город рос стремительно. За десять лет до приезда Шлимана в Нью-Йорке
