«Патриотизм» не мешал английским купцам продавать селитру России.
Из-за блокады балтийских портов транзитные торговые пути переместились в Скандинавские страны и Польшу. Пришлось завязать связи с тамошними деловыми кругами. Верный своим обычаям, Шлиман в двадцать четыре дня изучил польский и шведский языки; в каждой стране, где он бывал, он разговаривал и даже писал свой дневник только на местном наречии.
За годы войны Шлиман в несколько раз увеличил свое богатство. Он сломя голову бросался в самые рискованные дела, спекулировал, чем можно было; каменным углем, чаем, лесом…
«В течение всей войны я был настолько завален делами, что ни разу не взял в руки даже газету, не говоря уже о книгах», — откровенно признавался он.
Но с концом военных действий вновь пришло отрезвление. Он был богат, знал десять языков, получил звание с. — петербургского потомственного почетного гражданина… И вдруг он со страхом почувствовал, что ему тридцать четыре года, полжизни прожито — и ничего не сделано, ничего, кроме денег, которые так дразнили и бесили мекленбургских земляков.
А он хотел быть ученым.
Время ушло безвозвратно. Он не мог поступить ни в гимназию, ни в университет. Ему хотелось куда- нибудь спрятаться от самого себя. Куда бежать? В деревню, может быть? Он мог купить имение где-нибудь на юге, вблизи Одессы, или в Мекленбурге, благо там разыгрался аграрный кризис и земля была дешева.
Но разведение свиней или слив могло ему дать только новые тысячи марок, талеров, гульденов или рублей…
И вот однажды библиотека Шлимана пополнилась новой книгой: новогреческим переводом «Поля и Виргинии».
Греческий язык — вот что ему было нужно!
Он нанял себе учителя — молодого семинариста Николая Паппадакиса. Паппадакис был родом афинянин, на его произношение можно было положиться.
Произношение было самым главным. Шлиман не мог изучать мертвый, немой язык. Не грамматика была ему важна, а живой строй речи. Поэтому он начал не с древнегреческого, который был языком давно истлевших мертвецов, звучание которого в XIX веке стало уже предметом спора между филологами.
Он положил перед собой французский оригинал «Поля и Виргинии» рядом с новогреческим переводом и стал читать. Смысл каждой фразы он понимал, не теряя времени на копание в словаре, — достаточно было сравнить оба текста.
Паппадакис следил за его произношением и исправлял ошибки в сочинениях.
Через полтора месяца Шлиман уже говорил по-новогречески. Путь к Гомеру был открыт.
Ученические тетради
…ее ты покинул.
В Трою отплыв, и грудной, лепетать не умевший младенец
С ней был оставлен тогда…
В изучении древнегреческого языка окончательно отшлифовался «шлиманский» метод, в котором соединялись изобретательность, железная память и огромный темперамент.
Учитель (уже другой грек, Феоклит Вибос, тоже семинарист) писал на большом листе бумаги много разных греческих слов, по выбору Шлимана, рядом — перевод этих слов. На том же листе совместно составлялись предложения, в которые входили эти слова. К следующему уроку Шлиман все это заучивал наизусть, и Вибос составлял ему новые фразы. Таким образом Шлиман быстро овладел солидным запасом слов, и сам стал составлять различные фразы, описания и изложения. Вибос исправлял их. С каждым разом эти «сочинения» становились все длиннее и обстоятельнее. Для простоты они писались печатными буквами. По содержанию были разнообразны, но больше всего походили на дневник. Вот несколько отрывков из этих «ученических» тетрадей:
«Хочу стать фермером в Мекленбурге, купить там имение… Но сначала надо испробовать, выдержу ли я там».
«Я еще не могу причислить себя к образованным людям. Поэтому я поеду в Грецию. А если я там не смогу жить, — поселюсь в Америке. Там каждый день случается что-нибудь новое. А если в Америке я не найду счастья, — уеду под тропики».
Однажды Вибос опоздал на урок. На следующий день он нашел в тетради Шлимана следующие строки:
«Если вы еще раз опоздаете на урок, я вас вышвырну за дверь. Вы плохой, злой человек, вы вор: вы унесли мою греческую газету и не вернули ее».
Вибос добродушно улыбался и исправлял ошибки. Поджав губы, прищурясь, следил за своим учителем Шлиман.
Впрочем, Вибосу редко приходилось читать подобные сердечные тирады. Чаще записи в тетрадях носят такой характер:
«В Греции философия и история с пользой займут мои дни… Я должен бросить торговлю, я хочу на свежий воздух, к крестьянам».
В три месяца — феноменальный срок! — Шлиман научился говорить, читать и писать по- древнегречески. И вот наступил день, когда на его высокую конторку впервые лег раскрытый томик Гомера…
«Два года подряд, — вспоминал впоследствии Шлиман, — я занимался исключительно древнегреческой литературой и за это время прочел от доски до доски почти всех древних классиков, а «Илиаду» и «Одиссею» — по нескольку раз. Из греческой грамматики я заучил только склонения и правильные и неправильные глаголы; на зубрежку самих грамматических правил я не потерял ни мгновения из своего дорогого времени. Видя, что ни один из мальчиков, которых в течение восьми и больше лет истязают в гимназии скучнейшими грамматическими правилами, впоследствии не в состоянии написать греческого письма без сотен грубейших ошибок, я пришел к убеждению, что употребляемый в школе метод насквозь неправилен; по моему мнению, можно достичь основательных познаний в греческой грамматике исключительно путем практики, то есть путем внимательного чтения классической прозы и заучивания наизусть отдельных отрывков. Таким образом, я теперь совершенно бегло пишу и без труда могу говорить о любом предмете, никогда не забывая слов. Всех правил грамматики я придерживаюсь полностью, хотя и не знаю, записаны ли они в учебниках или нет».
Так изучал Шлиман произведения древних классиков. Он читал Гомера и Фукидида, Эсхила и Софокла — читал и заучивал наизусть. Он знал, что путь его труден и необычен. В дневнике тех лет записано:
«В возрасте, когда другие учатся в гимназии, я был рабом, и только в двадцатилетнем возрасте дорвался я до языков. Поэтому мне недостает фундаментальности знания. Ученым я, должно быть, не стану никогда, но хоть что-нибудь я должен успеть сделать. Я должен жить для науки».
Снова, как тогда в Амстердаме, он весь уходит в книги. Даже по дороге в Нижний Новгород, на ярмарку, он неотрывно штудирует Гомера.
Будто свежий ветер ворвался в затхлые складские помещения, в контору торгового дома «Шлиман и K°», в чопорную квартиру из пятнадцати комнат, — тот самый ветер, что вздувал когда-то паруса Одиссея!
Но Екатерина Шлиман не выносила сквозняков.
Все чаще происходили бессмысленные супружеские ссоры.
Надо признаться, Шлиман не был идеальным мужем.
Всегда погруженный в свои мысли, расчеты и планы, до сухости сдержанный в обращении, он заботился лишь о том, чтобы Катя ни в чем не испытывала нужды. Его попытка увлечь жену прелестями
