культурным эпохам. Поиски становились все планомерней.
Энергичный Джузеппе Фиорелли в начале шестидесятых годов возобновил раскопки Помпеи и повел их со всей научной обстоятельностью. Эрнест Ренан только что вернулся из большой экспедиции по Сирии, где он искал памятники Древней Финикии. Лепсиус с поразительным успехом работал над археологическим «воссозданием» Египта.
Вышел в свет «Очерк истории искусства» Любке. Инженер Гуман, строивший мосты и дороги в Малой Азии, с горечью бродил по расхищаемым развалинам древнего Пергама и обдумывал план раскопок, впоследствии столь удачно им осуществленных. К этому перечню можно было бы прибавить еще много имен замечательных ученых, еще много блестящих открытий.
Постепенно в научный оборот входят данные по истории все новых и новых стран. По следам колониальных армий (а иногда и впереди них, как было, например, с Центральной Африкой и Ближним Востоком) идут географы и археологи. Обострившаяся после объединения Германии в 1871 году борьба между Англией, Францией и Германией за влияние на Востоке усиливает широкий интерес к странам классической древности и к их истории. Люди без ученых степеней, без исторического образования становятся историками и археологами. Шлиман не одинок в этом смысле. Мы упоминали об инженере Тумане. Расшифровавший ассирийскую клинопись англичанин Генри Раулинсон служил инструктором в персидской армии. Бельцони, открывший в Египте «долину царей», прожил жизнь типичного авантюриста. Гораздо поучительней история Джорджа Смита (1810–1876), лондонского пролетария, ставшего одним из крупнейших ассириологов в мире. Будучи наборщиком и гравером, он делал набор для издания клинописных ассирийских надписей. Заинтересовавшись их расшифровкой, он самоучкой овладел ассириологией и сделал ряд замечательных исторических и филологических открытий. Таким же «неожиданным» человеком в науке был и Шлиман.
Из всех исторических, филологических и философских лекций, которые читались в то время с высоты сорбоннских кафедр, Шлиман верным чутьем выбрал то, что было ему по сердцу и по плечу. Стать широкообразованным историком он не мог: слишком много сил и времени потребовалось бы на изучение огромного комплекса дисциплин, из которых слагается историческая наука. Филология, как выяснилось, вовсе не то же самое, что «механическое» знание языков, — неразрывно связанная именно со скучной для Шлимана грамматикой, она требовала чрезвычайно углубленного теоретического изучения законов языка и не могла дать удовлетворения шлиманской жажде непосредственной деятельности, жажде практической работы. Философские отвлеченные доктрины были попросту неинтересны ему.
Истинное свое призвание он нашел в археологии.
Под «пылью и мусором тысячелетий» погребены драгоценные свидетели прошлого. Развалины стен и черепки глиняной посуды, бронзовый клинок и обломок статуи — все одинаково дорого археологу. По ним он восстанавливает жизнь прошлых поколений. Разрозненные, почти неуловимые признаки и данные постепенно и последовательно слагаются в общую историческую картину — подробную, объективную и захватывающе увлекательную.
Не менее увлекательна и начальная стадия работы археолога — поиски места, где нужно копать. Показания древних писателей, отчеты путешественников, топографические изыскания постепенно подводят археолога к заветному кургану, и вот рабочие уже готовы заложить первый шурф…
Непередаваемо то чувство азарта, тревоги, нерешительности и страстного желания удачи, которое переживает археолог в эту минуту.
Свойствами, нужными археологу, Шлиман действительно обладал. Он владел — хотя и не в совершенстве — древними языками и знал античных авторов. Он был деятелен и настойчив, имел большой практический организаторский опыт, умел рисковать. Он всем своим существом стремился к большому возвышенному делу, готов был посвятить этому делу всю свою жизнь.
Кроме того, у него были деньги — условие, необходимое для каждого, кто в те времена хотел посвятить себя археологии: подавляющее большинство археологических открытий XIX века сделано на средства или частных филантропов, или спекулянтов древностями.
Но при всем этом из Шлимана могло ничего не выйти, если бы одна великая страсть, уже давно охватившая его, не толкнула его на правильный путь.
Это была страсть к Гомеру.
Ярчайшие и прекраснейшие переживания дали ему поэмы Гомера. Как-то по-особому стала содержательна его жизнь после того, как он ознакомился с «Илиадой» и «Одиссеей» в подлиннике.
Вспоминал он и картинку из старой детской книги — «Всемирная история» Еррера всегда стояла на почетном месте в его библиотеке. Вспоминал и пьяного мельника Нидерхеффера с его декламацией. А иные эпизоды из его собственной жизни неожиданно перекликались с «Одиссеей» — например, гибель «Доротеи».
Уже постепенно созревал у Шлимана план широчайшего археологического обследования гомеровских мест, план воскрешения славы великого слепца.
В 1453 году турки завладели Византией. В Европе появилось множество греков-эмигрантов. Они принесли с собой интерес к Греции и ее культуре, греческая образованность стала распространяться по средневековой Европе. В 1488 году один из таких ученых византийцев-эмигрантов, Дмитрий Халкондил, выпустил во Флоренции первое издание двух древнегреческих поэм — «Илиады» и «Одиссеи». Впервые после почти тысячелетнего перерыва человечество услышало, по словам Пушкина, «божественный звук умолкнувшей эллинской речи». Во времена средневековья Гомер был известен лишь понаслышке; его образы, его предания жили лишь в переложении римских поэтов, главным образом Виргилия.
Между тем для древнегреческой культуры поэмы Гомера имели исключительное значение. Произведения Гомера были как бы сводом религиозных и исторических преданий эллинов и в то же время — сводом народной мудрости. Стихи Гомера заучивались наизусть в школах, передавались из рода в род, цитировались в дружеских беседах и в научных диспутах. В VI веке до нашей эры афинский тиран (правитель) Писистрат установил закон, что во время панафинейских празднеств обязательно должны декламироваться «Илиада» и «Одиссея» Гомера. Гомер был и неиссякаемым источником художественного творчества для мастеров древности. Так, именно на основе гомеровского описания, гениальный скульптор Фидий создал свою статую Зевса, стоявшую в храме Олимпии.[42] Мотивы Гомера часто служили конвой для произведений греческих трагиков, Эсхил считал свои трагедии «крохой от гомерова пиршества».
О личности автора «Илиады» и «Одиссеи» слагались предания. Семь городов Греции — Смирна, Родос, Колофон, Саламин, Хиос, Аргос и Афины — спорили за почетное право считаться родиной Гомера. Античный бюст представляет его нам в виде слепого старика со строгим, мудрым челом, с вьющейся бородой. Невидящий взор его устремлен вдаль, губы как бы готовы раскрыться, чтобы запеть.
«Илиада» повествует о том, как ахейцы — жители средней и южной части нынешнего Балканского полуострова и островов Эгейского моря — осаждали малоазийский город Илион, иначе называемый Троей. Воспеваются героические подвиги предводителей ахейцев — Агамемнона, Ахиллеса, Одиссея, могучего троянского водителя Гектора и других героев, описывается участие богов в этих сражениях. Основной сюжет поэмы — раздоры, возникшие в стане ахейцев между непобедимым Ахиллесом и верховным предводителем войска Агамемноном, гнев Ахиллеса, гибель его друга Патрокла и смертельный поединок между Ахиллесом и Гектором.
Вторая поэма, «Одиссея», рассказывает о приключениях, которые, после взятия и разрушения Трои, претерпел на пути домой царь острова Итака, хитроумный Одиссей.
Историки нашли в Гомере богатейший материал для характеристики общественного строя и культуры целой эпохи жизни Греции.
Филологический и исторический анализы убеждают нас, что гомеровы поэмы получили тот вид, в котором они дошли до нас, в VI веке до нашей эры. Тот строй общества Греции, который описан у Гомера, относится, как можно предполагать, приблизительно к XI веку до нашей эры. Древность этой эпохи и отсутствие письменных документов о жизни Гомера заставили исследователей поставить два вопроса: являются ли гомеровы поэмы отражением подлинных исторических фактов и можно ли считать, что Гомер существовал как историческая личность, создавшая обе поэмы. Уже исследователи XVII века, а за ними — крупнейший немецкий филолог конца XVIII века Фридрих-Август Вольф утверждали, что обе поэмы являются сводом разнородных былин, лишь позже приведенных в стройный порядок. Лахман, Г. Герман и другие
