Крестьянин не на шутку обеспокоился.
Тщательная инспекция усилила его тревогу. Тут и там ямы, на камнях царапины от металлической трюфельной ковырялки.
Разумеется, никто из соседей такого вытворить не мог. Он знал всех с детства. Значит, чужак, не знающий, что эта драгоценная земля принадлежит ему.
Будучи человеком разумным, крестьянин понимал, что посторонний мог и не знать, что земля эта — частное владение. Заборы и знаки денег стоят, да и нужды в них ранее не наблюдалось. Его земля — это его земля, каждый в деревне знает. Конечно, времена изменились, чужаки нашли дорогу в холмы. Крестьянин поехал в город, накупил табличек «Частная собственность», «Проход запрещен», на всякий случай и «Осторожно, злая собака» прихватил. Вместе с женой он допоздна трудился, развешивая таблички по периметру своих владений.
Несколько дней прошли спокойно, никто не нарушал границ его участка, и крестьянин решил уж было, что рылся в его земле некто добросовестно заблуждавшийся. Хотя с чего бы этот совестливый стал выбирать для промысла ночь — такая мысль тоже посещала голову крестьянина.
И вот — снова. Несмотря на знаки, на его землю опять вторглись и под покровом тьмы похитили драгоценные черные комочки. Ни о какой ошибке речь идти не могла. Действовал браконьер, ночной вор, паразитирующий на чужой собственности.
Крестьянин с женой обсудили проблему вечером за супом на своей кухне. Можно, конечно, привлечь полицию. Но трюфели — точнее, деньги от их продажи — формально не существуют, так что и официальным инстанциям заниматься этим делом не след. Зададут вопрос о ценности похищенного, о сумме ущерба… Кроме того, даже если браконьера упекут за решетку, потерянного-то он не вернет.
И они решили бороться со злом своими способами. Крестьянин навестил два-три соседских дома, где его поняли с полуслова. Соседи согласились ему помочь и несколько долгих ночей дежурили на участке с дробовиками, возвращаясь домой нетвердой походкой в результате усиленного обогрева организма изнутри. Наконец одной пасмурной ветреной ночью они заметили огни фар. Автомобиль остановился за две сотни метров у подножия холма.
Мотор стих, фары погасли, открылись и закрылись дверцы. Вспыхнул фонарик, послышались приглушенные голоса, затем и шаги.
Собака бежала впереди. Она учуяла чужих, нервно залаяла, и браконьер зашипел на нее. Караульные крепче сжали ружья, крестьянин включил прихваченный специально для этого фонарь.
Луч выхватил из тьмы пожилую пару совершенно неприметного обличья. Женщина с мешком, мужчина с ковырялкой и фонариком. С поличным.
Трое стражников, выставив вперед свою артиллерию, бросились в атаку. Враг сокрушен, подавлен, пленен, под дулами дробовиков во всем признался.
«Сколько накопал? — спросил старик-крестьянин. — Два кило? Пять? Больше?»
Молчание. Молчат преступники, молчат крестьяне. Думают, что делать дальше. Справедливость должна восторжествовать, правосудие в денежном выражении. Один из соседей прошептал что-то на ухо пострадавшему, тот кивнул и объявил приговор чрезвычайного суда.
Где находится банк браконьера? В Нионе?
Браконьер отправился в Нион — четыре часа пешком. Собаку засунули в багажник, жену — на заднее сиденье. Сами тоже влезли в машину, продолжая согреваться при помощи бутылочки
Рассвело. Утро прошло, день…
Ален остановился.
— Вот вы писатель. Как думаете, чем закончилось?
Я предложил два варианта хеппи-энда, оба раза не угадал, и Ален засмеялся.
— Конец простой и без всякой драмы. Разве что для жены браконьера. Тот мудрец явился в свой нионский банк, снял со счета все свои деньги — и только его и видели. Испарился.
— И не вернулся?
— Еще чего.
— А жена?
— Жена ему давно надоела.
— А крестьянин?
— До самой смерти досадовал, как его надули.
Ален заторопился, сославшись на дела, я заплатил ему за трюфели и пожелал успеха с новой собакой. Придя домой, я разрезал один из трюфелей пополам, чтобы убедиться в его подлинности. Ален, конечно, надежный парень, но…
Жизнь сквозь розовые очки
Обаборигенились.
Не знаю, шутка это, оскорбление или комплимент. Услышал я этот перл от приезжего из Лондона. Он свалился на голову неожиданно, на пути к побережью, и мы пригласили его перекусить. Не виделись мы с ним пять лет, и, конечно, его интересовало, как на нас повлияла жизнь в Провансе. Гость задался целью обнаружить признаки нашего морального и физического разложения и все время рандеву провел, активно зондируя бывших соотечественников и соседей.
Мы, естественно, никаких изменений в себе не ощущали, он же заявлял, что перемены очевидны, хотя толком обосновать своих утверждений так и не смог. За отсутствием столь очевидных симптомов, как белая горячка, ломаный английский, преждевременное старческое слабоумие, он и изобрел это новообразование: обаборигенились.
Визитер отъехал в своем прилизанном лимузине, прощально помахивающем телефонной и всякими иными антеннами, и я перевел взгляд на наш пыльный «ситроен», антеннами не оснащенный. Несомненно, транспортное средство аборигенов. Конечно, и одежда. В сравнении с его прикидом Лазурного Берега я просто босяк — в буквальном смысле слова, потому что босиком. Шорты да футболка — весь наряд. Вспомнилось, как во время визита гость несколько раз глянул на часы. У него, видишь ли, на шесть тридцать вечера назначена встреча с друзьями в Ницце. Не «сегодня вечерком», не «после обеда», а в шесть тридцать. Ноль-ноль секунд. Мы же давно забыли о секундах, минутах, да и о часах, за отсутствием понимания со стороны местного населения. Еще одна привычка аборигенов.
По зрелом размышлении нельзя не признать, что мы изменились. Не могу сказать, что нас теперь не распознать от местных, но отличий от прежнего образа жизни множество, так как к новому образу жизни следует приспосабливаться. Это нетрудно. Большинство перемен отнюдь не были мучительными, наоборот. Они приносили облегчение, происходили чаще всего незаметно. Я считаю, что все они к лучшему.
Мы забыли, когда в последний раз глядели на телеэкран, и это вовсе не результат волевого решения снобов, это произошло само собой. Летом телевизор не может предложить ничего, идущего хоть в какое-то сравнение с вечерним небом. Зимой телевизор не конкурент вечернему застолью. Телевизор задвинут в угол, дал место десятку новых книг.
Питаемся мы лучше, а денег на еду тратим, пожалуй, меньше. Невозможно жить во Франции и устоять перед национальным азартом едока, да и стоит ли? Неужто ежедневное удовольствие хуже каждодневного удовлетворения потребности? Мы безболезненно приспособились к гастрономическому ритму Прованса, используем сезонные возможности, предоставляемые природой: спаржа, крохотные, чуть толще спички,
